Жена султана - Джонсон Джейн (читать книгу онлайн бесплатно полностью без регистрации .txt) 📗

— Отлично, — повторяет Исмаил, — отлично. Еще один враг Аллаха мертв.

Берберы, когда я в последний раз о них слышал, были такими же мусульманами, как мы все; но, судя по всему, нельзя быть правоверным мусульманином, если восстаешь против султана.

Меня вместе с несколькими невольниками отряжают собрать зловещие образцы и отнести их евреям, пока Исмаил осматривает лошадей и прочие трофеи, добытые солдатами. Меллаха, название еврейского квартала, происходит от арабского аль-маллах — «место соли». Именно поэтому мы сюда и пришли, поскольку только у богатых евреев квартала достаточно соли, чтобы сохранить эти напоминания о победе — чтобы они продержались подольше, когда Исмаил выставит их на городской стене, а не роняли куски предательской плоти на головы добрых жителей Мекнеса.

Евреев Мекнеса легко отличить в толпе: в городе мужчины по закону обязаны носить красные шапки и черные плащи, а ноги их должны быть босы; однако в своем районе (он недалеко от дворца, чтобы султану было легче добраться до еврейских денег) они одеваются как пожелают. Женщины расхаживают с открытыми лицами, они красивы и смелы; мужчины — умелые торговцы, за что их тут и держат, и по большей части неплохо ладят с марокканцами. При дворе тоже есть несколько евреев, здесь их больше уважают и меньше поносят, чем в других краях — хотя налогами султан их обкладывает немилосердно. Говорят, что без них Исмаил был бы как без рук: они оплачивают его армию и нововведения. Взамен им разрешено относительно спокойно зарабатывать и исповедовать свою веру.

Я отношу головы Даниэлю аль-Рибати, уважаемому купцу, у которого с десяток караванов в Сахаре — каждый размером с деревушку — и целый торговый флот, доставляющий товары, которые он привозит из пустыни: слоновую кость и соль; индиго, страусовые перья, золото и невольников, амбру и хлопок — в Европу, Левант и Константинополь. Аль-Рибати — смуглый коренастый мужчина в годах, наверное, ему около шестидесяти. Борода его ровно подстрижена, глаза голубые и яркие. У него повсюду знакомства, знают его как человека быстрого умом и вместе с тем честного, что в деловых кругах редкость. Говорят, что его состояние спрятано в пещерах под меллахой, и налогов он платит едва ли сотую долю от своего годового дохода, поскольку богат, как Крез или царица Савская.

Он извлекает из мешка одну голову и осматривает ее с важным видом. Предмет омерзительный, с шеи висят лоскуты, лицо рассечено ударом меча. Аль-Рибати цокает языком: дело обойдется недешево (ему, разумеется, не султану же), но препираться по поводу задания он не собирается — продолжительность его пребывания здесь зависит от готовности брать и отдавать. Хотя ему, вероятно, кажется, что это называется «отдавать и отдавать».

— Две недели, — коротко говорит он. — Возвращайся через две недели, они будут в самый раз.

Я выражаю сомнение в том, что Исмаил пожелает так долго ждать, пока будут готовы его трофеи, но Аль-Рибати смеется:

— Даже султан не может поторопить соль.

В тот вечер Исмаил берет на ложе дочь одного из поверженных вождей, хорошенькую девушку лет пятнадцати, с буйными бровями и шапкой черных волос. Когда ее приводят, она кажется вполне покорной, и меня отсылают от императорской особы, но не успеваю я сделать и нескольких шагов к своей комнате, как из покоев повелителя раздается рев, и я бросаюсь обратно. Страж, охраняющий дверь, пытается отнять у девушки нож. Как она умудрилась пронести его в спальню — не могу представить. Хотя вообще-то могу. Боже милосердный, что за решительное создание. Исмаил замечает меня и, смеясь, машет, чтобы я шел прочь.

— Беды не случилось, Нус-Нус, можешь идти.

Я с облегчением выскальзываю из покоев: во-первых, мне не придется присутствовать при соитии, которое, уверен, не будет приятным, во-вторых, она — не Элис. В Книге ложа я оставляю пустое место под имя берберской царевны, я его не разобрал. Я ложусь и засыпаю, как дитя, на всю ночь. А потом меня грубо пробуждают.

Даже не тряси меня мальчик за плечо, открыв глаза, я сразу понимаю: что-то не так. Свет, не тот свет. Он слишком ярок, даже для лета — первая молитва, должно быть, окончилась уже час назад, а то и больше.

Я рыком сажусь на постели.

— Султан?

Абид кивает, не в силах найти слова.

— Ему нехорошо. Просит тебя.

Я накидываю халат и бегу.

Исмаил лежит на диване, бледный. На лбу у него выступила испарина. Меня это тревожит: султан редко болеет, хотя частенько жалуется на мнимые хвори. И он никогда, ни разу не пропускал первую молитву.

— Приведи доктора Сальгадо, — говорит он едва ли не шепотом.

Доктор, испанец-отступник, спит, когда я к нему вхожу, и приходит в себя медленно. Лицо у него красное, глаза затуманены. Дыхание разит чесноком и гипокрасом. Когда я говорю, что султану срочно нужны его услуги, глаза у доктора выпучиваются от ужаса. Я бросаюсь в ближайший дворик и срываю для него горсть мяты, пока он одевается. По дороге в покои султана он жует листья, как животное, с открытым ртом, шумно дыша.

Исмаила эта хитрость не обманывает: он отшатывается от доктора и посылает меня привести вместо него Зидану. Даже хорошо, что султан слаб, а то голова Сальгадо могла бы отправиться в компанию к берберским.

Императрицу я нахожу в одном из дворов гарема. Она сидит на корточках, разглядывая внутренности цыпленка, а издали на нее с опаской смотрят ее женщины. Зидана поднимает глаза.

— Кто-то умрет! — радостно объявляет она.

Упирается руками в обширные бедра и поднимается. На парное мясо тут же слетаются мухи.

Мне для такого предсказания не нужны куриные потроха: тут каждый день кто-то умирает.

— Султан просит тебя. Он нездоров.

Зидана не спрашивает, что с ним — словно уже знает. Пока она собирается, я шарю взглядом вокруг, но Элис нигде не видно. Не пойму, что чувствовать: облегчение или разочарование; чувства мои напряжены, как у кошки, все слишком остро. Я не знаю, что сказал бы ей, даже если бы нашел. Но ее нет, и я начинаю беспокоиться, не случилось ли с ней чего-нибудь. Охваченный внезапным страхом, я обращаюсь к Лайле и спрашиваю, как ее здоровье — она отвечает игривой хорошенькой улыбкой и говорит, что здорова, но ей «немножко одиноко». Евнухи, бывает, дарят удовольствие женщинам гарема: люди изобретательны в поисках наслаждения — пальцы, языки, мужские достоинства из воска, камня, золота, даже иной раз овощи подходящей формы. Узнай султан, что творится у него под носом, его бы хватил удар; всем выгоднее, чтобы о таких вещах не болтали лишнего.

Лайла пытается залучить меня развлечь ее уже почти год. Думаю, больше из жажды недостижимого, волнующей кровь, чем из подлинной расположенности ко мне — но я улыбаюсь и отвечаю, что сочувствую ее беде, а потом расспрашиваю о разных любимицах гарема, о здоровье всех детей, чьи имена могу припомнить, и лишь после, прилежно выслушав перечень пустячных недомоганий и досад, осведомляюсь об Элис — обращенной англичанке, как я ее называю.

Лайла закатывает глаза.

— Она нас избегает. Так себя ведет — можно подумать, она монашка.

Исмаилу после прошлогодних набегов подарили двух монахинь, и они так упорно отвергали ислам и султана, что, когда их удушали, умерли с улыбкой на лицах, словно достигли вечного блаженства. Две девушки-ирландки, которых привезли вместе с Элис, ударились в такие рыдания при первой угрозе, что их отослали служанками во дворец в Фесе. Я почти готов пожелать такой судьбы и Белой Лебеди — но, по крайней мере, она все еще жива. Времени на расспросы больше нет, возвращается Зидана. Она подобающим образом одета, в руках у нее зелья и какие-то непонятные предметы.

Причина болезни Исмаила становится ясна, когда мы входим в его комнату: на теле султана, обнаженного до пояса, видны белесые следы укусов. И это не просто царапины, это — глубокие рваные раны, кожа вокруг них припухла и воспалена. Я невольно исполняюсь уважения к девочке-берберке: сперва нож, потом зубы и ногти.