Невеста императора - Арсеньева Елена (читать полностью бесплатно хорошие книги txt) 📗
Федор неуловимым движением, опасаясь раздразнить быка, вынул нож.
Ладно. Поиграем.
Бык стоял как вкопанный, тяжело дыша. Ясно было, что он увидел нового врага и готовился к атаке. Постояв несколько секунд, он вдруг взревел, принялся вздымать задними ногами пыль и хлестать себя хвостом по бокам. Но это все еще была прелюдия… она несколько затянулась, и князь Федор едва не пропустил мгновения, когда бык с налитыми кровью глазами бросился вперед, так нагнув голову, что чуть ли не взрывал землю.
Федор не тронулся с места. Когда же бык оказался от него в трех шагах – отскочил в сторону, и зверь с силой вонзил рога вместо мягкого человеческого тела в доски ограды.
Рванулся с истошным ревом – по всему забору дрожь прошла! – еще рванулся… Его напряженная шея оказалась совсем близко к Федору, яремная вена пульсировала почти перед глазами.
Князь тронул лезвие кинжала ногтем… усмехнулся и сунул его в ножны. Потом спокойно прошел к измученному коню. Поджилки, конечно, дрожали, но он не дал коню почуять свой страх: вскочил верхом, и, ощутив твердую, спокойную руку, скакун двинулся к воротам загона почти с достоинством. Федор остановил его рядом с быком, который все рвался, рвался… доски трещали. Похоже, ему потребуется еще два, ну, три рывка, чтобы освободиться.
Федор натянул поводья, сдерживая коня. Ноздри у него раздувались, дрожь возбуждения шла по спине, голова слегка кружилась. О, это была острая минута… сродни исступленной страсти! Нарочито медленно, чтобы не перепугать коня еще больше, он привстал на стременах, перевесился, сколько мог, свободной левой рукой дотянулся до рукояти ножа, торчащего из бычьего загривка, – и рванул с такой силою, что чуть не свалился с седла.
Рукоять была окровавленная, скользкая, но Федор все же вырвал ее, а потом так ударил коня каблуками, что тот подпрыгнул на месте, рванулся вперед – и вынес седока из загона еще прежде, чем новый, исполненный боли рев огласил окрестности.
Слава богу, брат Ванька вышел из своего оцепенения и уже ждал, помог Федору спешиться, а потом они вместе заложили ворота на толстенный брус.
Бык все ревел.
– Ох, не примет он сегодня корову! – сокрушенно сказал Иван, у которого, как всегда, было на уме одно.
Федор только засмеялся тихонько: его всего трясло, говорить было невмочь.
Оглянулся.
Наталья кулем сидела в седле, все еще не придя в себя. Елисавет хохотала, била в ладоши:
– Ну, Иракл! Ирой! Ну, матадор!
В ее устах комплименты звучали как ругательство.
Не сразу князь Федор решился взглянуть на Ма-рию.
Глаза ее казались огромными от подступивших слез; сидела ни жива ни мертва. Она шевельнула губами… она ничего не сделала, только шевельнула губами, но Федор даже покачнулся, так внезапно, с такой силой вспыхнуло в нем желание.
Он только что избежал смерти, а она, ее взгляд, дрожь губ – это была жизнь, к которой он вернулся, и все тело его ныло, стонало от жажды вобрать в себя эту жизнь!
– Бла-го-да-рю… – раздался рядом какой-то скрежет, и Федор вздрогнул, возвращаясь к действительности.
Повернул голову – царь был рядом, верхом на его, Федора, коне, все еще покрытый слоем пыли, весь коричневый, словно знаменитый арап Ганнибал. «Небось и я таков же», – подумал Федор и с трудом сдержал смешок.
– Бла-го-да-рю, – проговорил Петр с тем же странным выражением. – Жалую вам, князь, земли под Воронежем, имение с крестьянами… двести душ… извольте немедленно приступить к вашей новой обязанности помещика.
– Ваше ве… – заикнулся Федор, но царь так сверкнул белками, что он осекся.
– Немедля! Нынче же поезжайте! – Голос Петра сорвался на фальцет. – И не сметь больше!.. – Он отвернулся, дал шпоры; конь с места сорвался рысью. Остальные всадники понеслись следом; Мария оглянулась, но сзади скакал Иван, подгоняя, горяча коней криками – остановиться было невозможно.
Федор все стоял, держа брошенного, забытого царского коня в поводу, безотчетно гладя его морду.
Вот теперь он вполне ощутил, что воротился в Россию.
– Дурак я дурак! – сказал он вслух и вздрогнул от звука собственного голоса. – Зачем я ринулся в тот загон? Зачем?!
Он знал, что теперь долго будет задавать себе сей вопрос – и не найдет ответа.
11. Письма Василия Лукича
Конечно, с одной стороны: теперь у князя Федора было имение. С другой стороны, надлежало туда немедля податься. Награда или опала? Пожалуй, все-таки второе…
В опале Федор отродясь не бывал, не знал толком, как следует себя вести, и немало растерялся. Ивана он больше не видал, однако тот, верно, был обеспокоен судьбою названого брата и позаботился послать отцу коротенькую маловразумительную записку, из которой, впрочем, явствовало несомненно: царь в ярости, лютует, ехать Федору следует немедля.
– И думать не смей! – замахал руками Алексей Григорьич, когда Федор намекнул: нельзя ли, мол, отсидеться, может, дня через два-три блажь царева пройдет?.. – Лучше мы тут вокруг потопчемся – глядишь, милостивец и одумается.
«Милостивец!» – Федор раздраженно передернул плечами: ехать куда-то к черту на рога не хотелось отчаянно, особенно теперь, когда Александр Данилыч заболел и события могли принять самый неожиданный характер. А его, Федора, удаляли, лишали возможности принимать в них участие, влиять на них!
– Да что ты его гонишь? – вмешался Василий Лукич, молчавший доселе. – Ведь есть же средство остаться. Можно испросить ему прощения, намекнув государю, чьими придумками выбит из седла Данилыч…
– Еще не выбит! – возразил Алексей Григорьич, а похолодевший Федор смог дух перевести.
Первое дело – и впрямь Данилыч еще в силе, мало ли, как все обернется. Но если даже и сложатся обстоятельства благоприятно, он ни за что, никогда, нипочем не хотел бы, чтобы Мария узнала о том роковом участии, кое он принял в судьбе ее отца. Пусть князь чувствовал себя в ее присутствии как бы отравленным смертельной тайной, пусть порою втихомолку угрызался совестью – все ж лучше, чем увидеть ненависть в ее глазах! Ведь если дядюшки скажут хоть кому-то… нет ничего тайного, что не стало бы явным! Если и суждено Марии узнать когда-нибудь секрет той шахматной партии, то потом, когда-нибудь потом, когда она уже полюбит его настолько, что всякую вину его будет готова обратить в достоинство, как и диктует истинная любовь.
«А возможно, даже и хорошо, что меня не окажется при ближайших событиях, – рассудил Федор: некое смутное чувство подсказывало ему, что разворот их может быть весьма стремителен. – Она будет в отчаянии, а я появлюсь как раз вовремя, чтобы утешить… И она будет думать обо мне – я знаю, чувствую это!»
Он ощущал любящим сердцем: Марии необходимо дать время привыкнуть к новому чувству, внезапно зародившемуся в ее душе. Конечно, с одной стороны, с глаз долой – из сердца вон, однако, с другой стороны, женщины жалеют страдальцев, а жалеть – по-русски значит любить. Нет, убеждал себя Федор, все складывается удачно, ехать нужно немедля, но, боже мой, какой тоской наполнялось его сердце при одной только мысли об этой вынужденной разлуке! Он знал о себе, что навеки запечатлел Марию в сердце своем, а она?.. Ревность терзала его, и была та ревность столь сильна, что заглушила другое чувство, некий вещий, природный, почти звериный инстинкт, властно призывавший ослушаться, затаиться, не выпускать из поля зрения ни Марию, ни ее отца, ни дядюшек…
Итак, он уехал, и даже не удалось улучить минутки крадучись пробраться в дом на Преображенском, хоть издали взглянуть на нее. Дядюшки не успокоились, пока не взгромоздили Федора в возок – благо большая часть багажа, с опозданием прибывшего из Франции, так и стояла нераспакованная. Конечно, князь был тронут этой, казалось бы, искренней заботою о нем… но, когда скука долгого пути овладела им всецело и ничего не оставила сердцу, кроме уныния и тоски, он понял, что ни о ком, кроме себя, дядюшки, разумеется, не заботились: они охотно удалили с пути Федора, как удалили бы всякого, могущего помешать возрастающему долгоруковскому благополучию.
