Фея Альп (др. перевод) - Вернер Эльза (Элизабет) (читать книги онлайн полные версии txt) 📗
– Вот и я, папа! – звучал звонкий девичий голос. – Мокрая, как ундина! Всю грозу выдержала на Волькенштейне! Посмотри, в каком виде мы с Грейфом!
– Сейчас видно, что прямо с неба свалились! – со смехом сказал Тургау. – Но разве ты не видишь, Эрна, что у нас гость? Узнаешь?
Девушка выпустила отца из объятий. Она не заметила гостя, который при ее внезапном вторжении поднялся и отошел в сторону. Несколько секунд она колебалась, не узнавая его, потом, радостно крикнув: «Дядя Нордгейм!», быстро двинулась к нему. Но он поспешно вытянул руки вперед, защищаясь:
– Пожалуйста! Ведь при каждом движении с тебя буквально льет вода! Бога ради, отгони собаку! Вы, кажется, хотите дать мне вкусить здесь, в комнате, все прелести ливня!
Эрна со смехом схватила собаку за ошейник и оттащила ее назад. Грейф действительно выражал желание познакомиться с гостем поближе, что и показалось Нордгейму не особенно приятным. Впрочем, его хозяйка имела не лучший вид. Неуклюжие горные башмаки на маленьких ножках, очень короткое платье из бумажной материи и черная касторовая шляпа – все было пропитано водой. Однако это нисколько ее не беспокоило, она бросила шляпу на первый попавшийся стул и откинула назад мокрые волосы, с которых стекали капли воды.
Эрна очень мало походила на отца, от него она унаследовала только темно-голубые глаза и белокурые волосы. В остальном же не было ни малейшего сходства между исполинской фигурой Тургау, его лицом с добродушными, но довольно невыразительными чертами, и обликом этой шестнадцатилетней девушки, тоненькой и гибкой, бессознательно грациозной в каждом движении. Ее розовое личико блистало свежестью молодости. Черты его, еще по-детски неопределенные, нельзя было назвать красивыми, а маленький рот выражал ребяческое упрямство. Красивы были, в сущности, только глаза, синие, как горные озера. Ее волосы, растрепанные ветром и смоченные дождем, волной падали на плечи. Девушка имела далеко не салонный вид, она казалась олицетворением весенней бури.
– А ты боишься двух-трех капель дождя, дядя Нордгейм? – весело спросила она. Что ж ты делал бы, если бы попал под такой ливень, как мы? Впрочем, мне это было нипочем, но мой спутник…
– Ну, мне кажется, шкура Грейфа тоже не боится дождя, – перебил барон.
– Грейфа? Я оставила его в пастушьей хижине: ведь он не умеет лазать по горам, а за хижиной приходится карабкаться взапуски с козами. Я говорю о незнакомце, которого встретила по дороге. Он забрался слишком высоко и не мог найти дорогу назад в тумане, если бы я не проводила его, он и до сих пор сидел бы на Волькенштейне.
– Ох, уж эти мне горожане! – сказал Тургау с досадой. – Приедут с большими горными посохами, в новеньких с иголочки туристских костюмах и делают вид, будто наши Альпы для них – игрушка, а при первом же дожде забиваются в какую-нибудь трещину в скале и приобретают насморк. Что, очень трусил этот франтик, когда началась гроза?
– Нет, он не трусил, – ответила Эрна. – Он шел совершенно спокойно рядом со мной под дождем и молниями, и при спуске тоже держался храбро, хотя видно было, что он не привык к таким вещам. Но это отвратительный человек! Он смеялся, когда я ему рассказывала об альпийской фее, которая каждую зиму сбрасывает лавины в долину, а когда я рассердилась, покровительственно заметил: «Да, правда, ведь вы живете здесь в царстве суеверия, я совсем забыл об этом!» Как я хотела, чтобы фея Альп сию же минуту сбросила ему на голову лавину! Я так ему и заявила.
– Ты сказала это незнакомому господину, которого в первый раз видишь? – удивленно спросил Нордгейм.
– Конечно, сказала! Мы терпеть его не можем, не правда ли, Грейф? Ты заворчал на него, когда мы с ним подходили к хижине, и хорошо сделал, мой песик, очень хорошо. Однако я пойду, надену сухое платье, а то дядя Нордгейм, чего доброго, получит насморк от одной моей близости.
Девушка выбежала из комнаты так же стремительно, как и появилась. Грейф хотел последовать за ней, но дверь захлопнулась перед самым его носом, и он, отряхнувшись так, что брызги полетели во все стороны, улегся у ног хозяина.
Нордгейм демонстративно обмахнул платком свой черный сюртук, хотя по счастливой случайности на него не попало ни капли, и резко произнес:
– Не в обиду тебе будет сказано, Тургау, ты непростительно запустил воспитание дочери.
– Запустил? – переспросил Тургау, очевидно, крайне удивленный тем, что в его дочери находят что-то достойное порицания. – Чего же девочке не хватает?
– По-моему, всего, чего следует ожидать от баронессы фон Тургау. Что это за костюм, в котором она сейчас была здесь? И ты допускаешь, чтобы она часами бродила в горах и заводила знакомство с первым встречным туристом?
– Ба, ведь она еще ребенок!
– В шестнадцать-то лет? На свое несчастье, она слишком рано лишилась матери, ты положительно дал ей одичать. Конечно, если девочка растет в такой обстановке, без ученья, без воспитания…
– Извини, пожалуйста! Когда я переселился после смерти жены сюда, то привез с собой учителя, старика-магистра, который умер только этой весной; Эрна училась у него всевозможным вещам, а воспитывал ее я. Именно такой я и желал ее сделать, потому что нежных оранжерейных растений, как твоя Алиса, нам здесь, в горах, не нужно. Моя девочка здорова и телом, и духом; она выросла свободной, как птица, и должна остаться такой. Если ты называешь это одичанием – сделай одолжение, а мне моя Эрна нравится.
– Тебе – может быть, но не будешь же ты единственным мерилом для Эрны всю ее жизнь. Когда она выйдет замуж… Ведь рано или поздно явится кто-нибудь, кто пожелает на ней жениться.
– Пусть только посмеет! Я этому молодцу и руки, и ноги переломаю! – крикнул барон вне себя от ярости.
– Ты обещаешь быть весьма любезным тестем, – сухо заметил Нордгейм. – По-моему, брак – назначение девушек. Или, может быть, ты полагаешь, что я потребую от своей Алисы, чтобы она оставалась в старых девах, потому что она моя единственная дочь?
– Это совсем другое дело, – медленно сказал Тургау, – совсем другое. Может быть, ты и любишь дочь – почему бы, в самом деле, тебе не любить ее? – но ты отдашь ее с легким сердцем. У меня же на всем божьем свете нет никого и ничего, кроме моего дитяти, это единственное, что мне осталось, и я не отдам его ни за что. Пусть-ка пожалуют господа женихи! Я их так спроважу, что они забудут дорогу сюда.
Нордгейм взглянул на барона с холодной, сострадательной улыбкой превосходства, с которой смотрят на глупости ребенка.
– Если ты останешься верен своим воспитательным принципам, то в этом не будет надобности, – сказал он, вставая. – Но я совсем забыл… Завтра я жду Алису в Гейльборн: доктор предписал ей здешние ванны и горный воздух.
– В этом элегантном, скучном и модном гнезде невозможно выздороветь, – презрительно объявил Тургау. – Прислал бы ты девочку ко мне: тут она получила бы горный воздух, так сказать, из первых рук.
– Ты очень любезен, но мы, разумеется, должны следовать предписаниям докторов, – возразил Нордгейм. – Надеюсь, мы еще увидимся?
– Конечно! Ведь до Гейльборна всего два часа ходьбы! – воскликнул барон, от которого совершенно ускользнул холодный тон приглашения. – Я непременно приеду с Эрной.
Он тоже встал, чтобы проводить гостя. Расхождение во взглядах нисколько не мешало в его глазах родственному чувству, и он простился с шурином со свойственной ему грубоватой сердечностью. Эрна, как птица, слетела к ним с лестницы, и они втроем вышли на площадку перед домом.
Подали экипаж Нордгейма. В эту минуту в воротах появился молодой человек и, кланяясь, направился к хозяину дома.
– Здравствуйте, доктор! – весело крикнул ему Тургау, а Эрна с непринужденностью ребенка побежала навстречу гостю и протянула ему руку. – Это наш лейб-медик, – продолжал барон, обращаясь к шурину. – Вот бы тебе поручить ему Алису: он хорошо знает свое дело.
Нордгейм небрежно притронулся к шляпе и едва удостоил взглядом деревенского врача, который поклонился ему довольно неуклюже. Затем он пожал руку шурину, поцеловал Эрну в лоб, и через несколько минут его экипаж уже катился по дороге.
