Кречет. Книга III - Бенцони Жюльетта (читать бесплатно книги без сокращений txt) 📗
— И еще, — сказал Бомарше, протягивая Жилю пачку старых пожелтевших бумаг, — это документы с пиратского корабля «Сускеана», принадлежавшего Джону Вогану. С этими документами вы можете разъезжать по всей стране, останавливаться в любой гостинице. Да, чуть не забыл…
Писатель открыл сундук, стоявший в самом темном углу комнаты и вынул из него объемистый мешочек, издававший приятный металлический звон.
— Возьмите, — только и сказал Бомарше.
Не говоря ни слова, Жиль взял деньги и положил себе в карман. Это было годовое жалованье королевского гвардейца, Людовик XVI позаботился об американском моряке.
— Скажите, мой друг, — спросил шевалье, разглядывая документы, — куда уплыло судно и что стало с его капитаном?
Бомарше пожал плечами.
— Корабль на дне моря, где-то между Блекпулом и островом Мен, а капитан в земле. Я сам похоронил его возле разрушенной церкви, когда море выбросило тело на берег Святой Анны. У него были при себе документы, и я решил сохранить их. Как теперь вижу, я не ошибся… Не волнуйтесь, на этом свете другого капитана Вогана нет…
Жиль сложил документы, не задавая лишних вопросов о том, каким образом французский драматург оказался на берегах Ирландского моря именно в тот момент, когда нужно было похоронить американского капитана.
Нет, не о приключениях Бомарше думал Турнемин. Название корабля пробудило в нем сладостные воспоминания о долине реки Сускеаны, где среди маисовых полей стояла деревня сильного индейского племени сенеков. Жиль как будто снова увидел изгиб реки, изгородь из кольев, столб пыток, взгляд ненавистного колдуна Хоакина, гордую позу вождя Сагоевата и, наконец, мучительную красоту Ситапаноки, женщины, заставившей его забыть Жюдит. Он знал, что никогда не сможет забыть глаза, похожие на озера жидкого золота, несравненный стан и руки, так часто обнимавшие его. Ни один смертный, обладавший богиней, не сможет вытеснить ее из своей памяти.
Час спустя только что прибывший в Париж американец остановился на постоялом дворе в
тупике Пти-Фрер.
Винклерид собирался в Версаль, на прощание он показал пальцем на веселую вывеску кабачка и предложил:
— Может, как-нибудь днем сходим, поедим креветок? Или вдвоем нас узнают? Помнишь?..
— Еще бы, такое не забывается! Когда я снова стану самим собой, мы обязательно придем сюда и попробуем их креветки.
— Послушай, — сказал Ульрих-Август, ставя ногу в стремя, — я не могу тебе позволить одному идти в эту ловушку. Я поеду с тобой.
— Спасибо, но это невозможно. Ведь твой полк тоже идет в Фонтенбло?
— Конечно, но с королем. Мы будем там уже десятого. Значит, я могу пойти на свидание вместе с тобой. Я спрячусь и, если будет надо, тебе помогу.
— Нет, друг мой, я должен пойти туда один.
Жиль никогда не сомневался в дружбе Винклерида, но это новое проявление привязанности тронуло его. Простившись со швейцарцем. Жиль поднялся к себе, бросил вещи в угол и упал в кресло возле камина. Тень Ситапаноки преследовала его, она обвилась, словно змея вокруг старой, пожелтевшей бумаги. Невидящими глазами смотрел Турнемин в огонь камина и вспоминал прекрасную индианку.
Из зеркального трюмо с манерными пастушками на Турнемина глядело лицо неизвестного, усиливая странное впечатление, пленником которого он стал с того момента, как Пьер-Огюстен вручил ему письмо с затонувшей «Сускеаны». Ему казалось, что душа моряка вселилась в него и теперь зовет в огромную и таинственную страну, которую он полюбил с первого взгляда. Как хотелось ему вернуться в нее, покинуть Францию, слишком культурную и благополучную, оставить двор и снова увидеть бескрайний океан, горы, долины, дремучие леса, куда еще не ступала нога человека.
Сидя возле камина. Жиль вел самый жестокий бой в своей жизни. Он боролся с собой, со своим эгоизмом, с жаждой приключений. Вместо того чтобы очертя голову влезать в западню, спасать королеву, не лучше ли выйти из гостиницы и отправиться в особняк Мессажери и там узнать расписание почтовых судов, отплывающих из Бреста или Нанта, Шербура или Гавра… Сесть на корабль и позволить голубой зыби Атлантики убаюкать себя мечтами о новой жизни, начатой под именем Джона Вогана.
Но отъезд был бы побегом, а это слово для человека с храбрым сердцем всегда звучит похоронным звоном по его доброму имени. И если на жизнь королевы действительно покушаются, то какой бы плохой женой и советчицей она ни была, смерть ее и горе короля навеки лишили бы его покоя…
И еще Жюдит… Принесшая ему столько печали и радости, никогда не доверявшая ему, ветреная и порывистая, но бесконечно любимая. Ведь ради нее он оставил нежную, покорную Ситапаноки, отдавшуюся ему так просто, как лань отдается оленю в глубине леса…
Жизнь в доме Бомарше показала ему, какой радостной может быть семейная жизнь, и он чуть не проклял клятву, данную им королю, всегда и везде служить ему, словно охотничий кречет, по первому приказанию обрушиваться на врага и поражать его. Турнемин мог взять свое слово, поторговаться с небом и совестью, но…
— Мое слово… могут подумать, что я боюсь…
Он сказал эти слова вслух и вздрогнул от собственного голоса. Чары рассеялись. В тот же момент приоткрылась дверь, появилась голова слуги.
— Сударь, вы будете ужинать в своем номере или сойдете вниз?
Жиль оглянулся: смеркалось, приближалась ночь. Ни старая любовь, ни бескрайние просторы Америки уже не могли отвлечь его от поставленной цели. Он был спасен, наваждение исчезло.
— Я поужинаю в другом месте, — ответил он слуге. — Распакуй мою сумку и постели постель.
Возможно, я вернусь поздно…
Набросив на плечи плащ, он вышел, распорядившись, чтобы ему подали фиакр… Он хотел осмотреть судно, на котором завтра должна была отплыть королева, но оказалось, что добраться до него невозможно. На небольшом мосту, соединявшем сточные рвы Арсенала, его остановил пост французских гвардейцев.
— Никого не приказано пропускать, — сказал ему сержант, командовавший постом. — Запрещено появляться на набережной этой ночью.
— Но по какой причине?!
Сержант пожал плечами.
— Это из-за корабля Авст… то есть я хотел сказать — королевы, завтра она на нем поплывет в Фонтенбло. После того как закончили все работы, на корабль никого не пускают, наверное, чтобы окрестные жители не испортили своими грязными руками новую игрушку Велич… — закончил он с грубым смехом.
— Я хотел только дойти до монастыря Лазаритов и помолиться в церкви Сен-Бонне…
— Ничего, завтра помолитесь, когда Величество с друзьями уплывут. Это произойдет в полдень.
Тут есть кому посмотреть на новые безумства трианонской дамы…
— Кого вы имеете в виду?
Сержант качнул головой в сторону огромной черной глыбы Бастилии. Ее силуэт резко выступал на фоне ночного неба, и казалось, достаточно было протянуть руку, чтобы коснуться шершавой стены.
— Вон тех! Они уже два месяца сидят в Бастилии только потому, что ей захотелось заполучить колье стоимостью в два миллиона и ничего не заплатить. На завтрашний спектакль у них первые ложи. Королева могла бы отплыть и из Шарантона, но она хочет позлить их… Только это вряд ли принесет ей счастье! Эй вы там, куда лезете?!
Последняя фраза была адресована двум монахам, которые хотели перейти мост и пройти в монастырь. Оставив сержанта разбираться с монахами, Жиль вернулся к своему экипажу, поджидавшему его у стен Арсенала.
Слова французского гвардейца, их горькая ирония и смутная угроза поразили Турнемина. Говоря о королеве, сержант чуть не назвал ее Австриячкой, безобидное на первый взгляд слово превратилось в оскорбление с того самого времени, как Мария-Антуанетта вынудила своего супруга склониться перед политикой Иосифа Австрийского. Гвардейца сдерживало лишь уважение к форме, это было симптомом глухого недовольства, зревшего в народе.
Прошлой зимой, когда вместе с Винклеридом Жиль охотился на памфлетистов, оплачиваемых мосье, он почувствовал, насколько парижане настроены против своего суверена. Критиковать существующую власть всегда считалось хорошим тоном у горожан, но гвардия — опора монархии, и ропот в ней опаснее криков в парламенте. Огорченный Турнемин вернулся в гостиницу.
