Знамя любви - Карнеги Саша (чтение книг txt) 📗
– Спаси меня, Боже. Пожалуйста, спаси меня. Наконец, она сказала «пожалуйста». Теперь, может быть, Он ответит.
Дверь отворилась, и на пороге появились вооруженные люди, держа высоко над головой масляный светильник. Тьма немного рассеялась. Раздался турецкий говор, и вновь грубые жестокие руки схватили ее. Женщина прекратила свои причитания, все узники повернули изможденные лица к свету. Казя не сопротивлялась, когда ее и Яцека выволокли из хижины и привели в стоящий рядышком дом.
Их поставили перед толстым похожим на поганку мужчиной в огромном белом тюрбане. Посмотрев на нее, он провел кончиком языка по мясистым губам, но ничего не сказал. Рядом с ним стоял бородатый турок с перевязанной головой, который уничтожил их дом. По его короткому приказу четверо нарумяненных юнцов в ярких шароварах придвинулись к ней и, тонко хихикая, с ужимками на женоподобных личиках, сорвали с нее всю одежду, оставив полностью обнаженной. Яцек яростно рванулся к ней, силясь защитить, но был остановлен теми же мальчишками, которые после упорной борьбы одолели его и также сорвали с него всю одежду. Она не могла прикрыть наготу, так как двое юнцов держали ее за руки, и она только покрепче стиснула зубы, когда турок в белом тюрбане поднялся с циновки и медленно подошел к ней. Он ощупывал и поглаживал ее тело, как будто перед ним стояла лошадь или кобыла, а под конец заставил ее широко открыть рот и попытался проверить зубы. Казя с отвращением плюнула в его плотоядное лоснящееся лицо. Глаза турка загорелись злобой, он наотмашь ударил беспомощную девушку со скрученными за спиной руками, так что ее голова запрокинулась назад. Яцек ревел как дикий зверь, тщетно пытаясь прийти на помощь своей сестре.
Турок выхватил кинжал и приставил его к животу пленницы, Казя не чувствовала ничего, кроме стыда и гнева. По его глазам она видела, что он жаждет вонзить кинжал в ее тело, но другой турок покачал головой и Что-то возразил. Убейте нас, думала она безразлично, Расправьтесь с нами, и все будет кончено. В спор вмешались юнцы, и было ясно, что их голоса тоже разделились.
Один из стражников, приведший ее сюда из хижины, стоял около двери. Вид ее тела вызывал в нем острую похоть, но одновременно пробуждал какое-то чувство, близкое к жалости к ее красоте и страданиям. Ему и раньше приходилось наблюдать истязания неверных гяуров. Он, солдат пограничного гарнизона, перевидел немало плененных женщин – оцепенелых, немых, – которые покорно, как животные, переносили унизительный осмотр. Иногда, для забавы, их жестоко пытали нарумяненные любимчики командира. Знает Аллах, он видел достаточно, что заставило бы содрогнуться любого человека. В его обязанности входило убирать комнату, после того как развлечения заканчивались, и выкидывать останки несчастных мужчин или женщин в выгребную яму.
Тех, что остались целы, отправляли на юг, на невольничьи рынки Трапезунда. Этот поляк мог бы стать отличным янычаром. После того как мальчишки с ним позабавятся, его, наверное, отправят в Константинополь.
– Она должна умереть, – сердито рычал командир гарнизона. – Эта неверная плюнула в турецкого офицера.
Но бородатый командир кавалерийского отряда, как видно пользующийся большим влиянием, продолжал настойчиво возражать. Солдат с интересом и сочувствием ожидал, чем закончится спор. Все это время острая сталь упиралась Казе в живот. Наконец турок в белом тюрбане угрюмо пожал плечами, недовольно вложил кинжал в ножны, и они вместе с бородатым турком, все еще споря, отошли к окну.
До Кази доносились их сердитые голоса, то и дело повторявшие слово «диран». Бородатый турок несколько раз хлопнул своей ладонью о ладонь командира гарнизона. Вдруг прозвучала ломаная польская речь, заставившая ее отвлечься.
– Отдайте нам этого парня, – крикнул один из мальчишек, переводя преисполненный извращенного наслаждения взгляд с нее на Яцека.
Гарнизонный командир нетерпеливо кивнул.
Из сомкнутых губ Кази вырвался истошный вопль, когда она поняла, что они делают с ее братом на низеньком диванчике у стены. Крики мальчишек стали пронзительнее и возбужденней. Она видела, как он, прижатый лицом к дивану, скрылся под грудой барахтающихся тел. Она слышала его умоляющий голос:
– Нет! Нет!
– Яцек! О Езус Христ!
Стражники схватили ее и поволокли назад в хижину, а она билась в их грубых руках, снова и снова выкрикивая его имя.
Хлопнула дверь, и ее окутала темнота.
Женщин выгрузили с галеры в Керченской гавани и через Пологий холм повели по направлению к большому, нарядному, пестрому городу, утопавшему в садах, оливковых деревьях и тамарисках.
Пять дней они спускались вниз по Днестру, петляя в его узких протоках, потом огибали мерцающие по ночам берега Крыма, до тех пор пока сегодняшним солнечным Утром их судно не бросило якорь в этой пристани. Людей выгрузили на берег, и они стояли, как испуганный скот, безмолвно перенося насмешки и издевательства греческих матросов в шапочках с кисточками. Что значили эти обиды по сравнению с тем, что они уже пережили?
– Я бы разорвала их на куски, – пробормотала девушка рядом с Казей.
На ее руках и в спутанных волосах была кровь; последнюю часть добычи присоединили к ним только в устье Днестра, и девушка все еще была одета в то платье, в котором ее захватили в плен.
– Я бы разорвала их... – ее слова были полны ненависти.
Потом снова засвистели плети и посыпались угрожающие хриплые крики. Чьи-то бесцеремонные руки хватали Казю за покрытые синяками плечи. Пленников выстроили в колонну, и вызывающая слезы процессия двинулась на следующую ступень своей Голгофы.
Казя едва замечала, что творится вокруг нее. Один глаз заплыл от удара, а второй тускло, но с затаенным вызовом смотрел на незнакомых людей, наводняющих узкие улицы городка. Если бы кто-нибудь из этой праздной толпы взял на себя труд взглянуть на невольниц попристальней – вереницы европеек-рабынь были на здешних улицах столь же обыденным зрелищем, как ползающие и гнусавящие в пыли нищие и калеки, – он бы наверняка заметил, что по крайней мере одна из них шагала с угрюмой горделивостью на лице. Она высоко держала голову, вопреки тому, что была одета в грязную матросскую блузу и мешковатые шаровары; ее ноги были босыми и успели огрубеть настолько, что едва замечали грязь, по которой ступали.
Она не пыталась разговаривать, так как поняла, что все разговоры ведут только к новым побоям. Ее мысли были пустыми и бесцветными, как известковые стены, мимо которых держали свой жалкий путь женщины, а тело продолжало мучительно ныть от боли. Страдая от жажды, Казя чувствовала, как ее язык превращается в шершавый комок, а радом сновали бойкие водоносы, из чьих кожаных мешков просачивалась ледяная вода.
Продавцы сладостями в высоких конических шляпах отпускали непристойные замечания из дверей своих лавочек, спаги в красных сапогах гордо направляли своих лошадей прямо через толпу, татары с короткими луками за спиной и невыразительными плоскими лицами бесстрастно взирали на процессию полонянок.
Понемногу Казя начала проявлять интерес к происходящему. Почти помимо своей воли она увидела танец дервишей на маленькой площади. Они кружились, как волчки, в зеленых балахонах, с раскинутыми в сторону руками, а их не участвующие в танце собратья в широких кушаках и совершенно лысые перебирали четки в тени акаций. Непроницаемая маска печали на ее лице дала трещину, и она поняла, что улыбается, глядя, как уличные мальчишки кривляются и ловко передразнивают святых старцев.
Они выбрались за пределы города и медленно карабкались по склону холма в приветливой тени тамарисков под монотонную песню сверчков. Они устало тащились через обжигающую ноги пыль, пока, наконец, не подошли к большому белому особняку, самому большому по эту сторону холма.
– Не падайте духом, – крикнула Казя, когда они вошли во двор, прохладный от искрящихся струй фонтанов.
– Помните, вы – полячки... – между ее лопаток обрушился тяжелый кулак, и она растянулась на четвереньках, но ухитрилась сразу же, пошатываясь, встать.
