Вторая жена - Марлитт Евгения (мир бесплатных книг txt) 📗
Когда Лиана, поклонившись гофмаршалу, прошла мимо нее, то не заметила по ее лицу, чтобы она помнила о происшествии прошедшей ночи, Гофмаршал повернулся и ответил на поклон Лианы хотя вежливо и любезно, но как-то торопливо; все внимание его, казалось, сосредоточилось на одном предмете во дворе.
– Вот, полюбуйтесь, – сказал он с волнением, обращаясь к подходившей Лиане, и указал ей на двор. – Эти безбожные повесы обрезали молодые деревья, только что посаженные в парке… негодяи! Они хорошо знают, что арапник висит на стене с тех пор, как я осужден сидеть на одном месте… Но на этот раз Рауль проучит их для примера: ведь это его касается – эти новые посадки сделаны по его желанию.
Барон Майнау, вероятно, только что вернулся с утренней прогулки верхом; он был в шпорах, с хлыстом в руке и в запыленном платье.
Перед ним стояли «безбожные повесы» – двое деревенских детей: мальчик и девочка. Их привел полевой сторож, который, держа мальчика за плечо, делал доклад о совершенном ими преступлении. Из всех окон выглядывали головы; у сарая стоял конюх, вытаращив глаза и устремив их на хлыст господина барона, которым тот, слушая доклад, хлестал воздух. Девочка горько плакала, утирая слезы передником, и маленькое грустное личико ее было бледно, как известковая стена.
Сторож окончил доклад; Майнау сердито журил детей, и его голос доносился в комнаты. Он раза два поднимал над головами маленьких преступников свой хлыст, угрожая строгим взысканием, если проступок повторится, потом указал им на ворота; девочка опустила передник и пустилась бежать, мальчик последовал за нею, и через несколько мгновений они скрылись за углом под громкий хохот замковых слуг.
– Глупец, глупец! – в бешенстве ворчал гофмаршал и, прихрамывая, побрел от окна к своему креслу. Он был в самом дурном расположении духа. Лен окутала его ноги стеганым одеялом, поправила в камине дрова и спросила, указывая на расходную книгу, какие будут дальнейшие приказания господина барона.
– Никаких, – сердито ответил он, – кроме тех, что я раньше отдал, – не давать больше мадеры там, в индийском доме!.. С ума, что ли, вы сошли, Лен! Вы, кажется, думаете, что у меня деньги с неба валятся? Почему бы вам уже не делать ей ванны из вина и бульона? От вас и это станется!
– Мне все равно, господин барон, какое мне до того дело, – возразила ключница равнодушно. – Не одно ли и то же для меня наливать воду или вино в ложку, которую я подаю ей… Новый доктор просто сказал: она должна принимать мадеру.
– Пусть этот болван со всей его премудростью проваливается, куда знает! Ему незачем посещать ее.
– В тот день, как он вступил в должность замкового врача, молодой барон сам изволил проводить его туда, – возразила Лен, нисколько не смущаясь грубым тоном своего господина. – Он осматривал ее и уже два раза спрашивал меня, – будто я могу что знать! – не были ли у нее припадки удушья, прежде чем разбил ее паралич?
Между тем Лиана подошла к большому круглому столу, стоявшему посреди зала; на столе был приготовлен завтрак. Взявши кофейник, она стала спиной к говорившим и вдруг испуганно схватилась за свое легкое батистовое платье: искры градом посыпались из камина, с таким ожесточением гофмаршал мешал в нем своим костылем дрова.
– Довольно, теперь вы можете убираться, Лен! – крикнул он со сверкающими глазами и указал на дверь. – Вы с вашей бабьей болтовней надоели мне!
Ключница с покорностью двинулась к двери, и уже взялась было за ручку. При этом шуме барон опять сильно ткнул в дрова костылем и повернул лицо к уходившей.
– Лен! – снова позвал он ее. – Вы самая несносная женщина, какую мне когда-либо приходилось иметь в услужении, но вы, по крайней мере, имеете то преимущество перед прочей прислугой замка, что по большей части бережете мудрость свою про себя и не пускаетесь в рассуждения… – Тут он откашлялся. – Пожалуй, продолжайте давать ей мадеру, но только чайными ложками – слышите? – чайными, большая порция вина может причинить ей вред… Посещения же доктора я запрещаю раз и навсегда. Помочь ей он все равно не сможет, а только беспокоит ее своими осмотрами.
В эту минуту в соседней комнате раздался гневный крик, за ним последовал целый поток бранных слов из уст Лео, и слышно было, как он затопал ногами.
– Эй, что там! – закричал гофмаршал. – Да где прячется эта Бергер?
– Я здесь, – отвечала наставница, входя в комнату с обиженным, но все-таки смиренным видом. – Я все время была здесь в комнате… Лео сначала был такой смирный, послушный мальчик, но потом Габриель выронил из молитвенника картинку. А ведь вы, господин барон, знаете, что мальчик глуп и вздорен. Вместо того чтобы отдать ее Лео, он стал вырывать ее у него из рук.
Маленький Лео не дал ей окончить; он своими сильными руками оттолкнул ее в сторону, подбежал к деду, держа в каждой руке по половине картинки.
– Рвать она все-таки не должна была! Ведь это глупо было, дедушка! Не правда ли? – кричал он вне себя. – Мне очень хотелось иметь эту картинку, это правда, а Габриель не давал, ни за что не хотел дать ее мне; тогда она схватила этого чудного льва и разорвала его пополам!.. Посмотри!
– Не могу не похвалить вашего неподражаемого решения, госпожа мудрость, – сказал гофмаршал с едким сарказмом наставнице, которая, настаивая на своей правоте, подошла было ближе, но теперь в смущении потупила глаза.
Гофмаршал взял разорванную картинку и бросил на нее беглый взгляд.
– Габриель! – позвал он строго и повелительно.
Мальчик вошел в комнату и остановился у двери; его ресницы были опущены, и лицо сделалось бледнее обыкновенного.
– Ты опять малевал? – спросил резко гофмаршал, прищурив свои и без того маленькие глаза, и устремил язвительный взгляд на трепещущего мальчика.
Габриель молчал.
– Ты опять стоишь, как будто и до трех не умеешь сосчитать, хитрец! А там, за проволочной решеткой, ты совсем другой… я знаю тебя! Только попусту портишь дорогую бумагу и поешь светские песни, как какой-нибудь язычник.
Эти слова потрясли Лиану; она нежно взглянула на мальчика: это были те самые песни, которые пел бедный ребенок с исполненным тревогой сердцем, чтобы успокоить свою взволнованную мать.
Гофмаршал потер бумагу пальцами.
– И откуда у тебя такая великолепная бумага? – продолжал он допрашивать.
Ключница, взявшаяся было за ручку двери, быстро повернулась и приблизилась на несколько шагов; ее лицо было совершенно спокойно, только всегда румяные щеки стали еще краснее обыкновенного.
– Это я дала ему, барон, – сказала она своим решительным тоном. Гофмаршал обернулся.
– Что это значит, Лен? Как осмелились вы сделать это, вопреки моему непременному желанию и моей воле?
– Э, господин барон. Рождество исключительное дело: тут только и хлопочешь о том, чтобы за пару пфеннигов видеть благодарность, а мальчика ничем так не утешишь, как этой бумагой… Детям кучера Мартина я подарила на елку целый стол разных безделушек, и никто не осудил меня за это… Я целый год не забочусь о том – пишет или рисует Габриель, ведь это не мое дело, да я ведь ничего и не понимаю; я и подумала так: а может быть, он нарисует Матерь Божию, ведь это не грех.
Гофмаршал смерил ее долгим, подозрительным взглядом.
– Не понимаю, или вы бесконечно глупы, или чрезвычайно хитры, – проговорил он, отчеканивая каждое слово.
Лен спокойно выдержала его взгляд.
– Милосердный Боже! Во всю жизнь мою я ни разу не хитрила! Нет, уж скорее я глупа, господин барон.
– Ну, так позвольте просить вас оставить ваши глупости на будущее Рождество. Берегите ваши пфенниги на черный день, когда вы не в силах будете ни работать, ни служить! – гневно сказал он и ударил костылем о паркет. – Мальчик не должен рисовать ни под каким видом, слышите ли?.. Это его развлекает… Разве это Матерь Божия? – горячился он, показав ей оба куска разорванной бумажки, на которой был правильно нарисован лев, готовящийся сделать прыжок. – Я говорю, что он только дурачится, а вы так просты, что еще помогаете ему… Отвечай! – скомандовал он мальчику, – какое у тебя призвание?
