Гарем Ивана Грозного - Арсеньева Елена (читать книги регистрация .TXT) 📗

Да, Ефимка про царя Мидаса отродясь не слыхал. Боярин Годунов – тоже. Однако Борис Федорович знал другое: чем меньше народу владеет тайною, тем меньше вероятия, что она будет разглашена. Именно поэтому он, скрепя сердце, шепнул Акиму несколько тихих слов, не достигших Ефимкиных ушей, кивнул в ответ на покорный поклон здоровяка и проводил легкую повозку со двора. А сам, вместо того чтобы направиться к государеву двору, постоял немного под хмурым, низким небом, которое сулило на завтра продолжение сегодняшней слякоти, – да и вернулся к себе домой.

Ближайшей целью Бориса Федоровича было очистить к престолу путь для младшего государева сына – Федора Ивановича, который, благодаря его любимой жене и сестре Годунова Ирине, был мягким воском в руках своего хитрющего шурина. И вот Бог дал наконец ему в руки средство против Ивана… Однако Борис был не только хитер, но и умен, к тому же, история с Анхен его многому научила. Он знал, что всякая палка – о двух концах, то есть всякое оружие, кое ты обратишь против другого, может быть обращено против тебя. В том, что он пустит добытый Ефимкою секрет в ход, сомнений не было. Только следовало хорошенько рассудить, как это сделать, чтобы и волки были целы, и овцы сыты.

Тьфу! Волки сыты и овцы целы!

Борис тихонько рассмеялся. Он сызмальства почему-то произносил это расхожее выражение неправильно, однако сейчас именно исковерканные слова казались верными. Волк, который должен остаться сытым и при этом целым, – это он, Борис Годунов. Что будет с овцами, Иваном и Марьей Нагой, а также с государем, – его беспокоило мало.

Елена Шереметева выходила замуж не для того, чтобы быть счастливой. Ну как можно быть счастливой, если о тебе во всеуслышание говорят: «Защитница греха, людская смута, заводила всякой злобе, торговка плутоватая!» Конечно, так отзывались не о самой Елене, а о всякой женщине. И всякий мужчина слышал это с ранних лет, считал женщину неразумным ребенком: ведь она создана из его ребра, а значит, все равно что его дитя. В лучшем случае, дитя было любимое, небитое и обласканное. В худшем – замордованное, запытанное, а порою замученное до смерти. Участь ее матери, которую муж, знаменитый воевода Иван Васильевич Шереметев-Меньшой, являясь из походов, постоянно пытался загнать в гроб кулаками, словно и она была злобным ливонцем либо крымчаком, постоянно была в памяти Елены.

Если бы ее спросили, хочет ли она за сына государева… Ну кто ж не хочет стать когда-нибудь царицею! К тому же отец дочку о согласии не спрашивал. Хотя бы потому, что его к тому времени уже на свете не было: в 78-м ливонцы убили под Колыванью. Конечно, он был бы несусветно рад, что выбор царя и царевича пал на его дочь, – и это после того, как старший брат, Шереметев-Большой, не раз уличенный в изменных связях с поляками и не раз прощенный, загремел наконец в Кириллов монастырь, где и скончался под именем Ионы. Все за Елену решила мать – и вот она живет во дворце, вот называется царевною, вот качается каждый день в утлой лодочке своей участи: доплывет до утра следующего дня или нынче же прогневит мужа какой-то малой малостью, и тот вышвырнет ее в келью монастырскую, как и двух ее предшественниц, Евдокию Сабурову и Прасковью Соловую?

Свои страхи разумная и рассудительная Елена утихомиривала двумя доводами. Первое: Иван с молчаливым осуждением относился к многочисленным женитьбам отца, особенно к тем, которые свершались без разрешения митрополита. И хоть тоже, совершенно как его батюшка, считал, что царям закон не писан, они этот закон сами создают, – а все же понимал: разведись он с Шереметевой и реши жениться вновь, будет несусветный скандал и хлопот не оберешься. Это давало Елене надежду, что царевич семь раз отмерит, прежде чем один раз отрежет и избавится от нее. Второе: прежние жены были пустопорожни. Конечно, может быть, они просто не успевали зачать, но одним из предлогов их ссылок было именно бесплодие. За себя Елена не боялась: женщины в ее роду отличались плодовитостью, и хоть многие дети умирали в младенчестве, многие и выживали.

Как мечтала, так и вышло: понесла чуть не сразу, чуть не с первой же ночи. Не то что царица Марья, которая два года после свадьбы хаживала праздная, и только теперь поползли наконец по дворцу смутные, еще неопределенные слухи, дескать, бабки заметили первые признаки: остановку кровей и тошноту. Но, возможно, это простое недомогание, так что во дворце особо не радовались.

Впрочем, Елене было не до царицы. Она сразу ощутила такое спокойствие, такое довольство, какого в жизни не испытывала. Жила, наслаждаясь изобилием питья и еды (несмотря на свою худобу, покушать молодая царевна очень любила, а теперь, брюхатая, и вдвойне!) и благосклонностью самого государя, который, похоже, был очень рад скорому появлению на свет внука; с нетерпением считая дни до разрешения от бремени, в сотый и тысячный раз рассматривая приданое для младенца, изготовленное с великим искусством и тщанием. Она была так занята собой, что не сразу заметила перемену, происшедшую с мужем.

Конечно, он не являлся больше на ложе жены – многим мужчинам противно блуд творить с беременной, ничего особенного тут нет. Но Елена чувствовала: мужу все равно, есть она на свете или нет ее. И его совершенно не волновало скорое рождение сына и наследника. Он был постоянно погружен в себя, на совместных трапезах с отцом, куда государь иногда приглашал и снох, отвечал невпопад, а порою отпускал такие глупости, что Иван Васильевич как-то раз полусердито-полушутливо сказал:

– Да ты, Иванушка, никак разумом тронулся! Хуже Федьки стал! Коли выбирать сейчас из вас двоих, так ведь он больше на престол годится!

Ох, как вспыхнули глаза у царевны Ирины и ее братца Бориса Федоровича, который тоже был зван на трапезу! Конечно, это была только шутка – но шутка сия очень напугала Елену. Оказаться на задворках, отступить на второе место, чтобы на первом оказались придурковатый Федор и его алчная женушка? Да это же смерти подобно! А с Ивана все – как с гуся вода. Чудилось, он даже не услышал отцовых слов. Словно бы испортили мужика, словно бы сглазили! Или… приворожили?

Проскользнула шальная мысль: а не замешана ли тут какая-то женщина? С этих пор Елена начала присматриваться к мужу, следить за ним. Конечно, это было затруднительно, ведь у царевича своя опочивальня, поди знай, куда он шастает по ночам или кто приходит к нему, не может же царевна, в ее положении, красться по темным коридорам, высматривать да подслушивать, а довериться кому-то она боялась: вдруг дойдет до мужа? Однако удалось сыскать девку, у которой был дружок среди челядников царевича, и вот что узнала Елена: по ночам Иван частенько уходит куда-то из своих покоев. Видели его далеко за полночь идущим по переходу, связывающему малый дворец с большим, отцовским. Видели возвращающимся оттуда…

Елена ничего не понимала. Какие дела могут быть у отца с сыном глубокой ночью? Какие задачи государственные можно решать? Раньше ей приходилось слышать, что в пору холостую отец и сын совместно предавались пирам да разгулу, доходило дело до того, что менялись полюбовницами, однако вокруг Грозного царя всегда клубились такие слухи и сплетни, что никто толком не знал, как расплести ложь с правдой.

Не то чтобы ее так уж тревожила возможная неверность мужа. Лишь бы это никак не отразилось на ней. Но даже теперь, даже когда носила ребенка, собственное положение казалось таким шатким… А вдруг скинет, сохрани Бог? Или Иванова любушка наведет порчу на соперницу, чтобы та разрешилась преждевременно?

Страхи беременных женщин имеют порою силу мании. Елена не знала покоя, то и дело ощупывая живот, чтобы убедиться, что рост ребенка не замедлился, беспрестанно заставляя бабок прикладываться ухом и слушать движения во глубине ее чрева. На царевнину половину зачастили знахарки, которых и вообще-то во дворце было – не счесть, и каждая волокла свой оберег от сглазу и порчи, самый наивернейший и надежнейший, так что Елена вскоре была увешана ими, как невеста, которую ведут показывать сватам, бывает увешана драгоценностями из своего приданого. Царь, видевший ее побрякушки, то посмеивался, то хмурился: он не любил соседства образков и крестов со всяческой языческой чепухой; царевна Ирина, которая никак не могла зачать и, конечно, лопалась от зависти к везучей Шереметевой, ехидно спрашивала, не гнется ли от тяжести оберегов шея. Дурковатый Федор открыто смеялся над невесткой. И только Иван, муж, ничего не замечал, по-прежнему погруженный в свои тайные думы.