Мой ангел злой, моя любовь…(СИ) - Струк Марина (читать книги полные .txt) 📗

— Как ваше здравие ныне, ваше сиятельство? — по знаку, позволяющему вступить в разговор, спросила Анна, подходя ближе к канапе. Марья Афанасьевна положила ладонь на сидение подле себя и быстро убрала, принуждая молчаливо Анну занять место рядом, что и сделала та.

— Здравие, конечно, не то, что ранее, но все же я в состоянии совершить путешествие. Григорий наконец-то разыскал лошадей. Пусть и четвериком поеду, не по статусу, но все же по нынешним-то временам и недурственно вполне, — проговорила графиня, не глядя на Анну, а прямо перед собой, словно что-то разглядывая на другом краю оранжереи, среди перевернутых кадок с лимонными и мандариновыми деревьями. — И Катерину Петровну с собой забираю, уже переговорила о том с вашим батюшкой. Не к месту она тут и не ко времени ныне. Вашим бы домашним самим пережить до урожая без трудностей больших. А я ее к Вере Александровне. Им-то все будет лучше так.

Верно, кивнула, соглашаясь с ее словами, Анна, petite cousine будет лучше при матери, особенно ныне, когда старшая дочь Веры Александровны нежданно для самой себя стала вдруг женой состоятельного человека — родственник супруга скончался от удара, узнав об оставлении и последующем разорении Москвы. Тем самым, тетушка Анны невольно добилась своей цели — пусть и через дочь, но вновь поднялась на ту ступень, что занимала ранее, когда сама была хозяйкой своей судьбы.

— Святогорское не отстроить заново. Увы! Только полностью разрушив то, что осталось, а средств на то да на постройку уйдет немало. Сердце едва не разорвалось на куски, когда смотрела на то, что ранее было домом моим, — медленно проговорила Марья Афанасьевна, и Анна едва удержалась, чтобы не вскрикнуть — сбывалось то, о чем она страшилась даже подумать. — Так что, коли и приеду в эти земли сызнова, лишь гостем.

Графиня повернула голову и взглянула на побледневшую Анну, сжала рукоять трости, поджала губы, вспомнив, какой горечью были пропитаны те редкие строки писем Андрея. Она писала ему длинные послания, а он в ответ ограничивался лишь скупыми ответами, совсем непохожими на те, что когда получала она от него.

— Отчего, mon Dieu, отчего вы поступили так? — вдруг сорвалось с ее губ взволнованно. — Вы вольны не отвечать, но… я полагала, что вы всем сердцем стремились к тому, чтобы стать его супругой, так ждали дня, когда увидите его. И такое! Кто бы мог подумать! Я тоже была молода и безрассудна, а кровь играла в жилах, но вот так! Mon Dieu! Он полагает, что вы могли полюбить и боитесь сами себе признаться в том. Ведь тот улан — враг! Но это ведь неверно, я знаю то! Или верно…?

— Ах, Марья Афанасьевна! — Анна порывисто встала со своего места и стала шагать в волнении подле канапе, кутаясь в шаль и в то же время совсем не чувствуя холода в этот миг. — Если б я ведала сама, что за помутнение разума было! Если бы вы знали, в каком отчаянье я была… Я думала, он приехал разорвать обязательства, думала, он оставит меня. Ведь там были письма! Вернее, одно письмо. Мое письмо! А оказалось, это письма вовсе не мои…

И видя явное непонимание на лице Марьи Афанасьевны, поспешила рассказать ей обо всем. Как недавно открыла душу мадам Элизе — впервые за несколько месяцев позволила себе поведать обо всем, что творилось в душе, выплакать ту боль и то горе, что тяготили ее. Теперь она знала, что подобный разговор принесет некое облегчение, снимет часть ноши с сердца и памяти. Не будет осуждения — разве могут близкие люди осудить? А жалость… иногда даже легче, когда кто-то жалеет тебя — нежно обнимает, вытирает твои слезы, целует в макушку…

— Он уже знал обо всем. Я ясно поняла это по его глазам, — проговорила Анна, скрывая свои подозрения о персоне, которая была тому причиной, и рассказала, как подумала, что он решил оставить ее, назвала причину тому — собственное письмо, лежащее поверх остальных на столике. Только потом она узнает, что это послание было одним из тех, что она писала в Милорадово в никуда и складывала в бюро, надежно закрывая потайной ящичек. Судя по всему, во время того разграбления, которому подвергался дом, письмо оказалось в руках Лозинского, попало в стопку его собственных посланий, что он писал к Анне, надеясь когда-либо переправить те до адресата. Да, она ошиблась, горячилась Анна, с трудом сдерживая слезы. Она невольно последовала своему стремлению защититься от любых нападок, нападая самой, как привыкла. Причинить боль первой, чтобы не было больно самой. А потом… потом какое-то затмение нашло. Стало вдруг важно любой ценой сделать так, как она желала, как она решила. И случилось то, что случилось…

— Andre никогда не оставил бы вас, — проговорила графиня, когда Анна замолчала, остановившись у поникших роз, уже едва держащихся на решетке, стала стряхивать редкие снежинки с их бутонов. — И не потому, что так велит ему совесть, его внутренний голос. В то утро, когда он приехал в ваш дом с demande en mariage [440], мы имели с ним разговор о его намерениях. Не скрою, я никогда не была расположена к вам, Анна. Для тех, кого вы держите на расстоянии да еще лицом перед своей маской, тяжело принять вас сердцем и понять умом. В то утро мы ссорились. Он защищал вас. Впервые за годы я услышала резкость и холод в его голосе, ту решимость, что так роднит его с отцом, в глазах. Да, он говорил мне, что он действует рассудком в своем стремлении жениться на вас, но это ложь! Я видела, что не доводы разума манят его сюда, а сердечные склонности. И тот свет в его глазах… Подле вас он становился иным, Анна. Подле вас он становился живым, он улыбался, смеялся…

И после этих слов Анна не сдержала слез — опустилась на пол, разрыдалась тихонько, закрывая ладонью рот. Графиня тут же поднялась с канапе и подошла к ней, положила руку на ее вздрагивающее от рыданий плечико.

— O, ma chere, все образуется! — тихо проговорила она, сжимая пальцами ее плечо в знак поддержки. — Только наперед помните, что не все может оказаться так, как видят глаза. Мы тоже видели в этом доме многое, да только что истиной оказалось? Взять хотя бы те дни после нашествия шевележеров. Вы были одна ночью в сарае, когда кругами ходили подле него те люди, вернулись в рваном платье и с ранами на лице и руках. И никого не подпускали к себе, ни с кем не говорили, скрывались от взглядов. Что можно было подумать о том? Так и вы ошиблись, увидев совсем не то, что на самом деле есть! Как же не хватает молодости этого умения зрелости — говорить и слушать! Все образуется, ma chere… и поднимайтесь с пола, сделайте милость старухе. Не хватало подхватить горячку!

— Только вы можете помочь мне! — воскликнула Анна, когда они с Марьей Афанасьевной под руку возвращались в натопленные комнаты дома. Сжала в волнении ее локоть, за который поддерживала графиню. — Вы — моя надежда на то, что эта размолвка завершится…

— Нет, ma chere, поверьте мне, я только могу поспособствовать, чтобы Андрей склонился к вам, чтобы выслушал вас без предубеждения, что ныне, вестимо, имеет, — покачала головой Марья Афанасьевна. — Но вашу ошибку вы можете поправить только сами. Только вы можете довершить то, что начну я. Мой вам совет, Аннет, напишите к нему! Он ныне под Дорогобужем. Письмо быстро дойдет.

— Под Дорогобужем? Вы получали от него вести? — спросила Анна, с трудом сдерживаясь, чтобы не забросать графиню вопросами. Сердце забилось сильнее в груди. Как он? Благополучно ли соединился с полками? Не ранен ли под Вязьмой, куда намеревался ехать, вести о сражении под которой они недавно получили?

— Он в здравии, благодарствие Царице Небесной. Соединился с армией под Вязьмой и сызнова стоит в арьергарде, в резервах, ему на огорчение, горячей голове, — тихонько рассмеялась Марья Афанасьевна, а потом посерьезнела, взглянула на Анну. — По глазам вижу, спросить желаете, есть ли о вас в тех посланиях строки? Есть, да только не те, что вы бы хотели знать. Лишь о здравии вашем и семейства вашего справляется. Более ничего. Оттого и говорю, что именно вы писать к нему должны.