Нищета. Часть первая - Гетрэ Жан (читаем книги .TXT) 📗

— Допустим, что у меня были такие мысли и та о ком вы говорите, могла бы мне их внушить… Но изучила ли эта особа нелегкое искусство управлять капиталами?

— Изучила.

— Прекрасно!

— Более того, она нашла превосходный способ, как богачам вернуть свой долг народу.

— Какой же способ?

— Чтобы его объяснить, понадобится много времени.

— Ничего! Займемся этим, пока не пришел нотариус.

— Хорошо. Так вот, прежде всего она подсчитала, сколько хозяева задолжали своим рабочим…

Стараясь быть немногословным, бывший учитель рассказал о своем посещении г-жи Руссеран, о беседе с нею и о подсчетах, посредством которых она определила размеры своего долга Бродарам.

Это глубоко взволновало умирающего. Ему казалось, что бессмертная Истина приподняла перед ним краешек своего покрывала.

— Да будет благословенна эта женщина! — воскликнул он. — Как ее зовут?

— Агата Руссеран.

— Как! Жена богача-кожевника?

— Она самая.

— Но она обязана подчиняться мужу! Ведь он жив!

— Черт побери! Я об этом не подумал.

— Муж распоряжается всем имуществом, находящимся в общем владении супругов. Разве вы этого не знаете?

— Да, да, вы правы.

— В нашей стране мы на каждом шагу сталкиваемся с вопиющим неравенством. У нас все равны перед законом; по крайней мере так считается. И в то же время, когда я ищу человека, которому можно поручить гуманное дело, закон не разрешает обратиться к половине населения Франции [135].

— Поистине, очень жаль, ибо госпожа Руссеран хорошо знакома с производством, стремится к справедливости и уважает чужие права, словом, она — как раз такой человек, какой вам нужен.

— Оставим это, Леон-Поль, у нас нет времени для бесплодных сетований. Но скажите, мой друг, — надеюсь, мне можно так вас называть? — вы разделяете взгляды милейшей госпожи Руссеран?

— Не совсем.

— Вот как?

— Я мечтатель, а не трезвый практик.

— То есть?

— Если я поделюсь с вами своими воззрениями, вы скажете то же самое, что и другие.

— А что они говорят?

— Что я — жалкий фантазер, и моя система никуда не годится.

— Все-таки растолкуйте мне, в чем ее сущность. Хотя, возможно, вы уже не успеете этого сделать…

Старик, по-видимому, очень устал. С нетерпением ожидая нотариуса, он настораживался при малейшем шорохе.

— Я почти не в силах говорить, — продолжал он слабеющим голосом, — ноя слышу хорошо. Так чем же ваши взгляды отличаются от взглядов госпожи Руссеран?

— Прежде всего тем, что за труд, по ее мнению, надо платить, а по-моему, он должен быть бесплатным.

— Бесплатным?

— Да, совершенно бесплатным, как в армии. Ведь все члены этого гигантского организма, созданного с целью разрушать, обеспечены профессиональным образованием, кровом, одеждой и пищей.

— Как, вы хотите из рабочих сделать армию?

— Да, армию; возглавлять ее будет новая мораль, а двигать вперед — общественное мнение. Труд это обязанность; каждый должен работать для общего блага, не ожидая иной награды, кроме сознания исполненного долга.

— Вы удивляете меня.

— Почему? Подумайте сами: ведь уже тысячи лет пролетариат добровольно или по принуждению трудится, обогащая меньшинство. Труд должен быть уделом всех классов общества. Если вы хорошенько подумаете над этим, моя мысль перестанет вас изумлять.

— Я всегда считал, что за вычетом равномерно распределенных налогов каждый имеет право получать плату, соответствующую его труду.

— Да, если б рабочие были дикарями и в одиночку боролись с силами природы, если б они ничего не унаследовали от прошлых поколений и на них не лежало бы долга перед потомками.

— Но если всякий труд будет бесплатным…

— Я понял: вы хотите знать, каким принципом следует руководствоваться при распределении продуктов труда?

— Совершенно верно.

— Доля каждого должна быть пропорциональна его потребностям, а не его труду.

— Леон-Поль, вы переворачиваете в моей голове все вверх дном, — сказал миллионер. Он был так увлечен пылкими речами бывшего учителя, что забыл о своем недуге; на него точно повеяло дыханием новой жизни. Некоторое время оба собеседника молчали.

— Мне не совсем ясна нарисованная вами картину — возобновил беседу старик. — Правда, я понимаю, вы не можете за несколько минут изложить всю систему ваших взглядов. Но я чувствую, что она всеобъемлюща.

— Не только всеобъемлюща, сударь, но и основана на легко доказуемых научных истинах.

— Однако осуществима ли она сейчас?

— Безусловно; по крайней мере я так думаю.

— С помощью революции?

— Да, мирной революции, не требующей полной гармонии материальных сил общества, которую так трудно достичь в наш век индивидуализма, век духовной и моральной анархии. Каждый член должен начать социальное возрождение с самого себя.

— Это утопия, мой друг. Без коренных перемен в законодательстве…

— Законы, не основанные на нравственности, — лицемерие, ловушка для людей. Говорю вам, надо начинать с семьи, с отдельных индивидуумов.

— И вы сами…

— Я? Я мог стать писателем, но, чтобы служить людям, сделался метельщиком, — с гордостью ответил бывший учитель.

Сен-Сирг протянул к нему дрожащие руки. Два человека, пролетарий и аристократ, олицетворяющие враждующие классы, крепко обнялись. Это было как бы примирением Нищеты и Труда с Богатством…

— Да, господин Сен-Сирг, — продолжал Леон-Поль, — да, я стал метельщиком, во-первых, чтобы уплатить свой долг человечеству, а во-вторых, чтобы служить ему.

— Но вы могли бы лучше служить ему пером, чем метлой, — заметил миллионер.

— Мне понадобилось и то, и другое. Чтобы жить и писать, надо быть совершенно независимым, ведь это — главное условие честности писателя. При моем пылком воображении, достаточно ясном рассудке и природной склонности к творчеству, я мог бы, как многие другие, зарабатывать кучу денег, развлекая и превращая публику под предлогом обличения гнусных нравов духовенства. Но я слишком высоко ставлю литературу, чтобы добывать себе хлеб, копаясь в этой грязи… Я предпочел выметать уличную грязь.

— Вы могли писать не только романы.

— Да, я так и поступил; но мои работы не печатали. Я доверил бумаге плоды своих исследований, своего жизненного опыта. Об издании моих трудов позаботятся люди, а не провидение.

Лицо старика болезненно исказилось. Приложив руку ко лбу, он повторил:

— Люди, а не провидение… Вот именно!

В дверь постучали; больной облегченно вздохнул, думая, что это нотариус. Но вошел не нотариус, а врач.

— Дювало, — промолвил Сен-Сирг, — мне очень плохо, зрение слабеет, веки точно свинцом налиты… Успею ли я продиктовать завещание? Не обманывайте меня; ведь я мужчина.

— Знаю.

— И не страшусь смерти.

— Не сомневаюсь в этом. Вот лекарство, которое сохранит вам жизнь и ясность мысли в течение двух часов.

— Спасибо, доктор!

Больной выпил содержимое флакона, принесенного врачом. Оказалось ли веры в это средство достаточно, или оно действительно было столь сильным, но Сен-Сирг почувствовал неожиданный прилив бодрости и, едва доктор вышел, возобновил разговор.

— Итак, перед тем как сойти в могилу — возьмем последний урок! Вы говорите, мой друг, что подлинная нравственность — в любви к ближнему?

— Да, конечно! — ответил Леон-Поль. — Вся нравственность может быть выражена тремя словами: жить для других.

— Это, право же, возвышеннее христианской морали, которая учит добровольно терпеть невзгоды и лишения. Жить для других — значит хранить чистоту души, уважать умерших и заботиться о потомках?

— Вы правильно меня поняли. Мы получили наследство от тех, кого уже нет, и обязаны передать его потомкам, по возможности, преумножив.

LVI. Завещание

Приход нотариуса помешал Сен-Сиргу ответить.

Чиновник расположился за тем самым столом, за которым несколько часов назад сидели трое заговорщиков. Не спеша, он развернул лист гербовой бумаги вынул из кармана серебряную ручку с пером и кожаную чернильницу, подтянул манжеты и приготовился писать.