Нищета. Часть первая - Гетрэ Жан (читаем книги .TXT) 📗
В сущности, Гаспар был еще ребенком и пользовался всеми преимуществами того счастливого возраста, когда невзгоды кажутся преходящими, когда гибель одной иллюзии тотчас же возмещается рождением другой, когда душа полна веры в благую силу дружбы, помогающей исцелять сердечные раны… Отбросив всякую дипломатию, юноша кинулся на шею аббату.
— Ведь это из-за нее, из-за матери, я хочу стать священником!
— Бесполезная жертва! — покачал головой Донизон.
— Бесполезная? Кто может это знать?
— Я знаю и беру небо в свидетели искренности моих слов. Повторяю, что природой, — он подчеркнул это слово, — ты предназначен быть врачом, а не священником. Моими устами говорит голос крови, прислушайся к нему!
«Значит, я — сын господина де Бергонна!» — подумал Гаспар, уверенный в том, что старый аббат не стал бы лгать даже из гуманных побуждений. Юноше показалось, словно он опять обрел потерянную было мать… Мысль, что она согрешила, потонула в потоке горячей жалости и возросшей сыновней любви.
Гаспар поступал как свойственно людям с чувствительным сердцем; раскаиваться в содеянной ошибке им куда приятнее, чем сознавать свою невиновность. Добродетельный человек никогда не узнает, как мучается тот, кого постигла заслуженная кара. Гаспару хотелось поскорее увидеть мать и хотя бы молча попросить у нее прощения; хотелось нежностью и лаской загладить мелькнувшее у него намерение расстаться с нею. Одновременно в его сердце росла любовь к отцу, и юноша вернулся домой, полный самоотверженных помыслов.
Но ему не удалось тотчас же свидеться с маркизой: она была чем-то занята и запретила ей мешать, а вечером не вышла к ужину, так как ее лихорадило. Гаспар лег спать в тревоге. Ночью, преследуемый кошмарами, он кричал и плакал во сне. Тягостные думы не давали уснуть и Валентине; услыхав рыдания сына, она вскочила и прибежала к нему.
— Мама, мама! — звал он, точно пытаясь настичь ускользающий призрак. — Ах, это ты! — воскликнул он, пробудившись и обвив руками шею матери. Он покрывал ее лицо поцелуями, повторяя: — Это ты!.. Мне снилось, что ты умерла, ненаглядная, обожаемая мамочка. Ты лежала в гробу, вокруг тебя горели свечи… О, как это было страшно! Я чувствовал ледяной холод твоих пальцев, державших веточку плюща. На ней оставался лишь один листок, и этот листок напоминал собою человеческое лицо…
— Молчи, молчи! — повторяла бедная Женщина, судорожно обнимая сына. — Не плачь! Ты делаешь мне больно!
— О, как это было ужасно!
Он крепче обнял ее и разрыдался. Ей стоило больших усилий его успокоить.
— Ты снова со мной, дорогая мама! Не обращай внимания на мое ребячество. Я ничего не могу с собой поделать, это сильнее меня. Ведь разница между сном и явью лишь в том, что сон — мимолетнее… Я потерял тебя на час, и сердце мое едва не разорвалось…
Маркиза сама с трудом сдерживала слезы.
«Господи, — промолвила она мысленно, — Господи, да минет меня чаша сия! Спаси меня, позволь мне жить ради моего ребенка! Но нет, он умрет, узнав о моем позоре, он сам сказал это… Я обречена…» Она уходила, потом возвращалась снова, склоняясь к сыну, обнимала его, гладила его волосы, целовала руки, не в силах уйти.
Остаток ночи Гаспар провел в тяжелом забытьи, томимый смутными видениями; казалось, его кошмар продолжался. Рано утром он встал и надел ливрею. Маркиз сидел на террасе с непокрытой головой, обернувшись лицом к востоку. В лучах зари оно не казалось застывшим, как обычно. «О, если бы кинуться в его объятия! — подумал юноша. — Умолить вернуться к жизни из любви ко мне и к маке, крикнуть ему: „Я — твой сын!“, чтобы его сердце затрепетало от радости!»
Глава 32. Начало конца
Одетая по-прежнему, Валентина показалась на крыльце, к которому был подан экипаж, запряженный парой лошадей. Матье давал кучеру наставления.
Прежде чем сесть в коляску, маркиза взглянула на террасу и позвала Гаспара. Он подбежал и был поражен скорбным выражением лица матери. Она вручила ему запечатанный конверт.
— Я еду в Рош-Брюн. В три часа передашь это письмо отцу.
— Что с тобой?
— Ничего! — ответила бледная как смерть маркиза, садясь в экипаж. Кучер уже взобрался на козлы и ждал приказания трогать. Но Валентина медлила: в последнюю минуту мужество изменило ей. На мгновение у нее мелькнула мысль сделать еще одну попытку упасть к ногам мужа и признаться, до чего ее довели… Быть может, он сжалится над нею, и тогда она не умрет… Они уедут втроем, вместе с Гаспаром, далеко, как можно дальше от подлеца, дерзнувшего опозорить мать в глазах сына. Но страх, что муж оттолкнет ее, тот роковой страх, что при подобных обстоятельствах часто сковывает уста, удержал бедную женщину. Она велела ехать. А Гаспар с письмом, которое вручила ему мать, ушел к себе в комнату.
Тем временем сияние, охватившее полнеба и окрасившее его в розовые тона, становилось все ярче и ярче, и, наконец, солнечный диск поднялся над горизонтом в золотом венце ослепительных лучей, пронизавших легкую дымку утреннего тумана.
— О, Господи! — воскликнул маркиз, приветствуя появление солнца, несущего свет и тепло, изобилие и плодородие, залог бессмертия всех живых существ. — Господи, каково же лицезреть тебя, если вид твоего посланца вызывает у нас такой восторг? Вера в тебя, в твое милосердие — вот что могло излечить мой недуг. Но я не захотел воспользоваться этим целительным средством; я даже отрицал твое существование, ибо иной кумир, из плоти и крови, вытеснил твой образ из моего сердца, ибо я славил тебя лишь в одном создании, а не в бесконечности вселенной. Боже, прости мне это идолопоклонство, дай мне познать радость, какую испытывает помилованный!
Опустившись на колени, Гюстав прочел «Отче наш». Когда он дошел до слов: «и остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим», сердце его не выдержало; горячие слезы заструились по щекам, принося невыразимое облегчение: он не плакал семнадцать лет…
Когда де Бергонн поднялся с колен, Валентина уже уехала. Он позвал Гаспара.
— Я хочу побриться и переменить платье, чтобы вечером встретить маркизу прилично одетым. Сходи в город и купи мне новый костюм; и скажи повару, чтобы он приготовил к пяти часам обед, да получше.
Гаспар не мог прийти в себя от изумления.
— Не смотри на меня так удивленно, — сказал Гюстав. — К счастью, мой милый, мне лучше; рассудок, а с ним и жизнь вернулись ко мне, и я желаю, чтобы все вокруг радовались моему исцелению и отпраздновали его. Беги к аббату Донизону, передай, что я его жду. Если к трем часам жена не вернется, я поеду за нею сам; вели оседлать белую кобылу. А сейчас пришли ко мне цирюльника, да поживее!
Гаспар был искренне обрадован, но в глубине души его мучила тревога: не является ли эта внезапная перемена новой формой помешательства? Г-н де Бергонн угадал мысли юноши.
— Нет, нет, успокойся, я в своем уме. Не знаю, долго ли это продлится, но сейчас я совершенно здоров.
В невольном волнении молодой человек упал на колени, схватил руку маркиза и, плача, стал целовать ее. Удивленный Гюстав поднял юношу.
— Отчего эти слезы? Ты несчастен?.. Или мое выздоровление так сильно тебя взволновало?
— И то, и другое, сударь. Мне и радостно, что вы наконец здоровы, и грустно, что я отвергнут своим отцом.
— Отцом? А кто он?
— Всеми уважаемый человек. Он болен тем же, что и вы, и какая-то ошибка — мне неизвестно, чем она вызвана, — мешает ему признать меня своим сыном.
— Тебе следует броситься ему на шею.
— Но он может оттолкнуть меня.
«Вот как, подумал маркиз, — судьба не щадит никого; муки обманутой любви испытывают даже те, у кого нет досуга для нежных чувств. Этот юноша лишен отцовской ласки лишь потому, что какой-то упрямец вроде меня упорно продолжает страдать и ненавидеть, вместо того, чтобы забыть и простить…»
— Я поговорю с твоим отцом, — сказал Гюстав, — и постараюсь облегчить твою участь. Он узаконит тебя, а если помраченный рассудок помешает ему услышать голос крови, — не огорчайся! Тот, кто потушил светильник, властен зажечь его вновь!
