Самозванка, жена Самозванца (Марина Мнишек и Лжедмитрий I) - Арсеньева Елена (онлайн книги бесплатно полные .txt) 📗

Елена Арсеньева

Самозванка, жена Самозванца

Марина Мнишек и Лжедмитрий I

***

Этот день он запомнил на всю жизнь…

В Брагин к князю Адаму Вишневецкому приехала его родня: брат Константин с женой Урсулой и сестрой жены, а также отцом обеих дам, воеводою сендомирским, – весьма важным, даром что низкорослым, шляхтичем. Готовилась охота. Это была любимая забава шляхты. Знатный пан не упустит случая пощеголять своими собаками, соколами да кречетами, ну а гости рады похвалиться блеском конских уборов, красотой скакуна, а главное – своей ловкостью и удальством!

На псарне шум и суета стояли небывалые. Народ бегал туда-сюда, грязи развезли – шагу не шагнуть! И вдруг вбежал какой-то хлопец с криком, мол, приезжая панна Марина Мнишек, сестра пани Урсулы Вишневецкой, желает взглянуть на щенят нового помета – с тем, чтобы отобрать себе добрую борзую. И через минуту во дворе появилась уже готовая к выезду в поле всадница на серой в яблоках, небольшой, будто точеной кобылке, а вслед за ней – и ее отец.

Шляхта принялась разметать грязь и пыль перьями своих шапок, слуги рангом пониже бухнулись на колени, ибо пан Юрий Мнишек был ближайшим другом прежнего короля, Сигизмунда-Августа, да и нынешним не обижен. Пан не чинясь спрыгнул с коня прямо в грязь да и скрылся в сарае, ну а вельможная панна, сидя в диковинном седле, замешкалась, даром что стремянной и коня придержал, и колено подставил, чтоб удобнее с седла сойти.

А куда сойти? Не в жидкую ведь кашу глиняную!

Григорий, стоявший с прочими на коленях, исподтишка косился на панну. Еще бы она не замешкалась, не желая запачкать в грязи свои крошечные замшевые сапожки! Райская птичка, а не девица. Сидит на тонконогой кобылке с блистающей, каменьями украшенной упряжью, – вся такая маленькая, словно куколка выточенная, для охотничьей забавы в мужской костюм наряженная. Девка в шароварах! Такой уж обычай был в Польском королевстве, приводивший даже средового [1] толстого монаха в немалое смущение, а уж о молодых хлопцах, конечно, и говорить нечего! Берет ее был украшен перьями и такими же самоцветами, как упряжь лошади. Носик у панны Мнишек был маленький, дерзкий, а глаза – ох, какие же у нее огненные глаза…

Григорий подавил пылкий вздох – словно очухался. Сорвался с места, скинул с плеч кунтуш – и швырнул его как раз на то место, куда ступила бы панна Мнишек, если бы решилась сойти с лошади.

Она только раз на него глянула, а Григорию почудилось, что в него ударило молнией. Так и закачался! Но тут недогадливая дворня будто проснулась: все кинулись срывать с плеч свитки, да азямы, да кунтуши и кидать наземь, так что скоро по двору протянулась словно бы ковровая дорожка, по которой и проследовала на псарню ясная панна, на испачкав своих маленьких ножек и не посадив ни малого пятнышка на синий бархат своих широких шаровар. А потом обратно по тому же ковру прошествовала, прижимая к груди крошечного толстолапого кобелька и шепча ему какие-то ласковые слова. За ней протопал отец, а потом оба ускакали с заднего двора. Панна Мнишек даже не удостоила Григория новым взглядом.

Впрочем, она вообще ни на кого из людей не смотрела – только на своего щеночка.

Слуги принялись разбирать свою одежду, отряхивать, чистить, и лишь Григорий оставался неподвижным. Его кунтуш вовсе втоптали в грязь, так что не надеть. Поэтому Григорий еще долгое время стоял в одной рубахе, а тут неожиданно задул северный студеный ветер, который принес дождь со снегом. Охота по причине непогоды отменилась; своры загнали во двор, собак надо было накормить (перед охотой их для резвости и остроты нюха выдерживали голодными) – словом, хлопот было немало. Вот тут-то, видать, Григория и прохватило ветерком да сквозняком. К вечеру он занемог, а к ночи совсем слег…

Его спутник монах Варлаам со страхом всматривался в пылающее от жара, вспотевшее лицо и думал: «Мать честная… как бы не помер!»

– Эй, Гришка, – осторожно потряс хворого за плечо. – Не помирай, а? Очухайся!

Тот медленно разомкнул веки, и на Варлаама глянули горячечно блестящие глаза.

– Князя мне… позови, – выдохнул Григорий. – Князя Вишневецкого.

– Да ты что? – всплеснул толстыми ладонями Варлаам. – Очумел? Видали! Князя ему! Мыслимое ли дело: приду к пану и скажу, псарь-де Гришка просит вас к своей милости пожаловать. И что он со мной после этого сделает? Мало оплеухой наградит, а то и в холодную сошлет. Выпороть прикажет.

– Сходи… – выдохнул Григорий. – Во имя Господа Бога!

– Невеликое мне дело – сходить. Да разве господин меня послушается? Ну кто ты есть таков, чтобы пан к тебе пошел? Он – вельможа, князь Вишневецкий, а ты кто? Гришка, вот и все!

Между покрасневшими, опухшими веками словно бы синяя молния сверкнула. И голос больного вдруг зазвучал твердо, ясно, отчетливо:

– Да, он князь. А я – никакой не Гришка. Я законный государь земли русской, царевич Дмитрий.

Вслед за этими словами, от которых у Варлаама челюсть ниже плеч отвисла, Гришка раскрыл дрожащими, слабыми пальцами рубаху на своей груди и показал крест из чистого золота, осыпанный драгоценными каменьями, и со слезами объявил, что сия святыня дана ему крестным отцом, князем Иваном Мстиславским.

На этого русского холопа Гришку и его толстого спутника, монаха Варлаама, поначалу никто и не обращал внимания. Мало ли голи перекатной нанимается на службу в богатые имения! Однако из Григория получился отменный псарь. У него обнаружился особенный дар врачевать заболевших собак, а свору свою князь Вишневецкий любил чуть ли не больше, чем иных людей, поэтому очень скоро Гжегош (так Григория называли поляки) сделался незаменим.

А Варлаам вовсе перестал узнавать своего спутника. Из скромного монашка, который вместе с ним бежал из Москвы, из Чудова монастыря, тот все больше превращался в подобие шляхтича – пусть и безденежного, и не родовитого, и кое-как одетого, даже без сабли, – необходимой принадлежности истинного шляхтича. По-польски Григорий трещал теперь небось скорей, чем по-русски. Научился стрелять из лука и арбалета, а также из пищали. Скакал верхом и выделывал разные причуды в седле, что твой татарин! Шляхтичи скоро прослышали о небывалой ловкости Гжегоша и не гнушались ввязываться с ним в излюбленные шляхтой состязания: на лету подбить птицу, да непременно в голову; попасть пулей или стрелой в написанное на бумаге слово; перепрыгнуть с разбега через высокий забор; вскочить на коня, не коснувшись луки седла. Гжегош побеждал в этих состязаниях играючи. Бывало, бросится в седло – и ударится в такой скач, что чудится: прочие кони словно бы на месте стоят и лишь копытами перебирают. Но всего больше славы было ему за то, что он стрелял без всякого промаха. Бывало, заставит кого-нибудь держать между растопыренными пальцами поднятой руки монету, а сам выстрелит – и в монету попадет. Никогда промаху не давал!

Тем человеком, который держал монету, был чаще всего Варлаам… Правда, сначала он отказывался из страха лишиться руки и быть вовсе застреленным, приняв пулю в голову, но когда понял, что паны ставят на выигрыш-проигрыш немалые деньги, начал даже подзуживать Григория ввязаться в новый спор, который паны шляхтичи на французский манер называли – пари. Так что скоро у бывших питомцев Чудова монастыря завелись деньжата, и им не приходилось больше донашивать чужие обноски – разжились своим собственным платьем. Варлаам купил малороссийское одеяние, ну а Григорий иначе как в польское больше не одевался.

И все же вот так, вдруг, назваться наследником русского престола! Да еще предъявить в доказательство крест!..

Конечно, ничем хорошим это не кончилось. Князь Адам приказать избить Варлаама и вышвырнуть вон дерзкого лгуна Гжегоша, который небось где-то украл драгоценность. Тот, впрочем, исчез прежде, чем до него добрались слуги князя. Исчез… но чтобы объявиться снова. Теперь он не нашел ничего лучшего, как написать тайное послание прекрасной панне Марине и подкинуть его в ее окошко.