Опасная красота. Поцелуи Иуды (СИ) - Аваланж Матильда (полная версия книги .txt) 📗
Сам же кардинал, ни на кого не глядя и не отвечая ни на чьи приветствия, берет молитвослов и встает у купели, бесстрастно отводит в сторону мои волосы и кладет правую руку с перстнем прямо на мою обнаженную ключицу.
От его прохладных прикосновений по моей коже бегут мурашки, но он абсолютно бесстрастен и профессионален, как доктор, который совершает над пациентом некие медицинские манипуляции.
И, несмотря на устремленные на меня и него глаза, несмотря на мучительное напряжение и владеющий мной страх, несмотря на боль, которая стучит мне в виски и тошнотворный запах лилий, я ощущаю смутное желание прижаться к костяшкам его пальцев щекой.
Коул Тернер читает на латыни и его холодный, отстраненный голос звучит прямо надо мной. Не отрывая взгляда от псалтыря, он опускает руку в чашу, а потом большим пальцем чертит на моем лбу два полукруга, один над другим.
Это что-то липкое и теплое, что-то, имеющее знакомый металлический запах меди…
И снова полукруг, и снова полукруг — по моим щекам и шее, по груди, которая мгновенно отзывается на его прикосновение, когда он случайно задевает сосок ладонью сквозь марлю.
И снова, снова влажные полукруги — на моих плечах и животе, на щиколотках, коленях и внутренней стороне бедер, которыми мне хочется крепко стиснуть его руку. Чтобы оторвал хладнокровный взгляд от молитвослова. Чтобы посмотрел на меня, но не с нынешним отрешением — посмотрел как тогда, в его доме, когда стоял передо мной на коленях, а потом набросился с поцелуями.
Сейчас, всей кожей, всем своим существом чувствуя полное отрешение Коула Тернера, я прикусываю губу и натыкаюсь на немигающий, зоркий взгляд сестры Гурович. Но обращены ее сверлящие маленькие глаза вовсе не на меня, а на Коула, как будто она хочет разглядеть что-то в нем.
Все мое тело в липких бурых подтеках, и на моих затуманившихся глазах кровавые полукруги складываются в тройки. Густой, скользкой кровью кардинал, не глядя, выводит по моему полуобнаженному телу тройки — я вся в этой крови, которая стекает под меня, на ворох белых лилий, окрашивая их в алый.
Чья это кровь, о, святые небеса?
Сглатываю, чувствуя подступающую тошноту, не в силах больше обонять тяжелый аромат лилий и чьей-то крови, не в силах терпеть чужие пристальные взгляды и руки кардинала, от которых у меня вот-вот разорвется сердце.
А потом я, словно наяву слышу шелестящий, как сухие листья на ветру, голос старого профессора Андруза.
Три раза Лилит изменила Каину.
Три раза он вонзил в нее свой кинжал.
Три раза вошел в ее окровавленное лоно, пока она умирала.
Три раза подставлял золотую чашу под перерезанное горло ее любовника и омывал ее его кровью, очищая от скверны, после чего воскресил уже вампиром.
Едва дыша от отвращения, громыхающей в голове боли и острого, чувственного возбуждения, ощущаю его влажные, липкие от крови безучастные пальцы прямо на своем лоне, прикрытом лишь одной редкой прозрачной тканью.
Я вижу, как замирает, расширив ноздри, Гурович, кажется, готовая сунуть голову мне между ног, чтобы рассмотреть повнимательнее, чтобы убедиться — в этом нет ни капли ласки и эротизма, а лишь только строгое соблюдение обряда. Коул же, отложив молитвослов, говорит по-латински какую-то фразу, в которой я разбираю «Lilit», а затем чертит на марле кровавую тройку.
Похоже, увиденное полностью удовлетворяет эту полную женщину, на которой форменный китель как будто натянут на барабане, потому что ее плоское, похожее на блин, лицо разглаживается, и на нем даже мелькает некое подобие облегченной улыбки.
Но вряд ли она или кто-то из замерших истуканами нравственников, а пуще того сам, совершенно безучастный к происходящему и даже ни разу на меня не посмотревший, Коул Тернер предполагают… Надави он на мой бугорок еще пару раз, чуть сильнее — я кончу…
Почти обнаженная, окровавленная, в лилиях и у всех на глазах — кончу и сгорю от стыда. А если нет, сестра Гурович, которая, похоже, дико ревнует своего кардинала к каждому столбу, с лёгкостью устроит мне сжигание в прямом смысле этого слова.
Встав прямо позади меня, Его Высокопреосвященство медленно наклоняет надо мной золотую чашу и тонкая струйка крови консистенции шоколада расплавленными рубиновыми гранями стекает по моим волосам, спине и груди.
Кровь из второй золотой чаши с аналоя Коул Тернер льет, а третью на меня выплескивает, после чего хладнокровно говорит «Purgari» и, бросив свою запачканную кровью столу на аналой, идет прочь, и молчаливые нравственники с почтением расступаются, давая ему дорогу.
Дома бабуля, вопреки обыкновению, не смотрела очередной сериал, а раскладывала за столом карты, что с ней бывало в последнее время редко.
У нее были старые-престарые карты таро, которые достались ей от матери. Ее мать, моя прабабушка Христина, вообще была женщиной исключительной красоты и ума. Именно ее зеркальце, вернее, его оправу, я умудрилась разбить, чем навлекла на себя гнев мамы. Своей неземной красой она явно пошла в Христину, и души в ней не чаяла, очень сокрушаясь, что на детях природа отдыхает.
— Смотри, какой симпатичный, бабуль!
Я чмокнула ее в щеку и поставила перед ней маленький кактус, который купила в супермаркете по дороге. Ба их просто обожала — в ее комнате кактусами был заставлен весь подоконник. Она живо обрадовалась подарку и принялась с ним носиться, чтоб пристроить малыша с наибольшим для него комфортом.
— Что у нас сегодня на ужин? А то я умираю с голоду! — преувеличенно бодро начала, но замолчала, потому что мой взгляд упал на карты.
— Опять задержалась, ясочка! — упрекнула бабуля. — Встала в такую несусветную рань, не выспалась… Ты же говорила, что у тебя всего одна пара, а сама… Я, пока тебя ждала, пиццу вон испекла!
— Я ездила по работе, бабуль — проглотив вставший в горле ком с медно-кровавым привкусом, отозвалась я. — Я давно окончила Социальное училище и работаю в полиции, в архиве. Прости, что задержалась. Так… так получилось. А пицца-то с чем?
— С сыром да грибами!
— О, моя любимая! — совершенно фальшиво, на мой взгляд, обрадовалась я.
Бабуля принялась хлопотать, а я не могла оторвать взгляда от расклада на столе. Рубашкой вверх лежала одна-единственная карта, и я знала ее название.
Пятерка пентаклей.
Бедность.
Двое уставших нищих, одиноко бредущих сквозь мрак и пургу. Кажется, вкусную бабушкину пиццу мне опять, как и котлетки в тот раз, придется впихивать в себя силой.
— Бабуль, а ты на кого гадала-то?
— Да это я так, просто… — она внезапно подошла и смешала все карты, чего раньше за ней тоже не водилось. — Еще даже не разложила. Не задалось, Монечка, не надо… Не смотри. Давай-ка лучше кушать! Тут аж два вида сыра, между прочим.
Поздно вечером я все-таки вытащила на крышу кресло и, сделав себе из одеяла нечто вроде кокона, благополучно в него уселась в обнимку с огромной кружкой горячего чаю. Захватила с собой и томик стихов своего любимого Байрона, но даже его не открыла. Просто не смогла.
Если раньше я бы наслаждалась уютным тихим вечером, сейчас на душе было скверно, хоть волком вой.
Двое нищих в темной холодной ночи — вот кем суждено стать нам с бабушкой. Наверное, я не хотела принимать этого, не хотела думать об этом всерьез, но эта правда. И она реальна.
Реальнее той зыбкой ночи, когда Коул Тернер поцеловал меня, и я чуть не умерла от магии его перстня.
Реальнее Кастора Троя с теми низменными инстинктами, что он пробуждает во мне.
Реальнее тошнотворного запаха крови и лилий, который, кажется, теперь вечно будет преследовать меня…
Эта правда — грязь в лицо. Ледяная, отрезвляющая, грязь из-под колес проезжающего мимо автомобиля.
Бабулино состояние ухудшается, а я не смогу купить ей то дорогое лекарство, «Теагаст»… У меня просто нет, и не будет такой возможности. Брент выгонит нас на улицу и всем будет на это абсолютно наплевать.
Коул Тернер?
