Жюльетта. Том I - де Сад Маркиз Донасье?н Альфонс Франсуа (читать книги онлайн .TXT) 📗
– То, что вы сделали, – непоправимо.
– Почему же?
– Я любила ее.
– Я любила ее! Ха! Ха! Если вы настолько глупы, что любите предмет, служащий вашей похоти, тогда мне нечего больше сказать, Жюльетта. Я не желаю тратить время на аргументы, чтобы убедить вас, ибо любые аргументы бессильны перед человеческой глупостью.
– Я думаю вовсе не об Августине, – сказала я, – а о самой себе. Да, я боюсь и не скрываю этого. Вы ни перед чем не остановитесь. Какая у меня гарантия, что со мной не поступят точно так же, как с моей подругой?
– Ни в коем случае, – твердо заявил Минский. – Если бы мой член отвердел при мысли о том, чтобы убить вас, вас не было бы в живых через четверть часа после ее смерти. Но я считаю вас таким же исчадием ада, каким являюсь я сам, и по причине родства наших душ я предпочитаю видеть вас своей сообщницей, а не жертвой. Так же точно отношусь я к обоим вашим мужчинам: они показались мне славными малыми и больше годятся для того, чтобы активно участвовать в моих удовольствиях, нежели быть их жертвами, короче говоря, это и есть ваша гарантия. Ну, а что Августина? Эй, это птичка другого полета; я неплохой физиономист и сразу понял, что у нее скорее рабские наклонности, нежели преступная душа. Она исполняла ваши желания, делала все, что ей приказывали, но она была далека от того, чтобы делать то, чего хочет сама. Да, Жюльетта, во мне нет ничего святого: пощадить вас всех четверых означало бы то, что я уважаю законы гостеприимства. Сама мысль о добропорядочности ужасает меня, я должен был нарушить эти законы, совершить для этого хоть какой-то поступок. Теперь я удовлетворен, и вам нечего беспокоиться за себя.
– Ваша откровенность, Минский, заслуживает того, чтобы я ответила так же откровенно. Повторяю еще раз: меня удручает участь Августины главным образом потому, что заставляет задуматься о своей собственной. Вы не ошиблись в своих суждениях обо мне и будьте уверены, что в сердце моем нет жалости к предметам удовольствия; я их немало уничтожила за свою жизнь и клянусь, что не пожалела ни об одном из них.
Минский удовлетворенно кивнул и собрался встать.
– Нет, – удержала я его, – прошу вас остаться ненадолго. Вы только что с презрением говорили о гостеприимстве, в этом наши принципы сходятся, но я прошу вас подробнее объяснить вашу точку зрения на этот предмет. Хотя уже давно ни одна добродетель не пользуется моей благосклонностью, я никогда не принимала всерьез всю опасность, заключенную в самом понятии гостеприимства. Возможно, я недопонимаю это или просто не обращаю внимания, а быть может, в глубине души сама верю в святость этого свойства? Не знаю, но прошу вас разуверить меня, укрепить мой дух, вырвать из моего сердца эту слабость. Я внимательно вас слушаю, сударь.
– Самая большая из всех причуд, – начал великан, явно обрадовавшись возможности показать свою мудрость, – несомненно, та, которая заставляет нас оказывать особое предпочтение человеку, который – по чистой случайности, из любопытства или по делу – оказался под вашим кровом, и это может быть вызвано только личным интересом. И Природа здесь ни при чем: чем глубже человек вживается в нее, чем больше уважает ее законы, тем меньше он соблюдает законы гостеприимства.
Мир полон примеров презрительного отношения целых народов к гостеприимству, и, опираясь на огромное количество фактов и на наши собственные рассуждения, мы должны признать, что вряд ли есть что-нибудь более вредное, более противоестественное для человека, чем правило, которое обязывает богатого давать приют бедному, ибо оно пагубно действует и на дающего, и на просящего. Человек может въехать в чужую страну только по двум причинам: из любопытства или в поисках простаков, которых можно одурить; в первом случае он обязан платить за предоставленные кров и пищу, во втором должен быть наказан.
– Вы убедили меня, сударь, – отвечала я. – Максимы, которых я издавна придерживаюсь относительно благотворительности и благожелательности, удивительным образом совпадают с вашими взглядами на гостеприимство. Но есть еще одно дело, в котором я прошу вас помочь советом: у покойной Августины, чью преданность к себе я все-таки не забуду, остались престарелые родители, они живут в большой нужде и не могут передвигаться без посторонней помощи; когда мы уезжали в путешествие, она просила меня не забывать их, если с ней что-нибудь случится в поездке, и вот у меня возникает такой вопрос: следует ли мне назначить им денежное содержание?
– Ни в коем случае, – не задумываясь, ответил Минский. – По какому праву вы намерены это сделать? С другой стороны, почему родители вашей покойной подруги должны рассчитывать на вашу доброту? Вы платили ей жалованье – разве не так? Вы содержали ее все время, пока она была у вас на службе, так какая же здесь существует связь между вами и ее родственниками? Вы им абсолютно ничем не обязаны, кстати, она также не была обязана им. Насколько я могу судить по вашей философии, вы должны ясно понимать, что никаких родственных связей между людьми не бывает, если вы понимаете эту истину, вам должно быть ясно и другое: во-первых, между Августиной и теми услугами, которые она вам оказывала, нет ничего общего, ибо услуги, как нечто, связанное с определенным промежутком времени, имеют место только в момент совершения, но ведь девушка, которая их оказывала, больше не может этого делать. Вы чувствуете разницу? Тогда должны понять, что произвольное смешение двух разных понятий недостойно философа; единственное чувство, которое вы можете испытывать к ушедшей служанке, – это благодарность, а вам ведь известно, что гордая душа выше любой благодарности: гордый человек, отвергающий чужие услуги, равно как и тот, кто принимает их, никоим образом не считает себя обязанным благодетелю, который поступает так только для того, чтобы потешить свое самолюбие. Гордый человек намного благороднее того негодяя, который, охотно надевая на себя кандалы обязательств, лелеет в душе надежду в один прекрасный день сделать из своего благодетеля жертву и восторжествовать над ним; более того, я должен сказать, – хотя вы, возможно, не раз слышали это, но истина от постоянного повторения не перестает быть истиной, – так вот, я хочу сказать, что совершенно естественно, желать смерти своего благодетеля, пока тот не потребовал долг, и в жизни нередко случается, что долги оплачиваются убийством. Да, Жюльетта, только опыт и глубокие размышления помогают нам понять человеческое сердце, и мы неизбежно приходим к выводу, что следует презирать гуманные принципы, ибо все они – дело рук человека, но ради чего должен я уважать то, что придумано людьми, которые ничем не лучше меня? Если внимательно рассмотреть этот вопрос, многие преступления, которые недалеким людям представляются жуткими и приводят их в ужас, оказываются на деле естественными и рядовыми поступками.
Акт милосердия, который ты собираешься совершить по отношению к нуждающимся родителям Августины, обладает всеми неприглядными атрибутами жалости и сочувствия, то есть тех чувств, которым, насколько я понимаю, ты не очень-то подвержена. Благотворительность плодит только ничтожеств, Жюльетта, а добросердечие – только врагов. Поверь моим словам, прими мои взгляды на эти вещи, и ты никогда не будешь об этом жалеть.
– Такие принципы близки моему характеру, именно они сделали меня счастливой, – ответила я великану. – Добродетель всегда была мне противна и не доставляла радости. – И чтобы добавить веса своим словам, я поведала ему, как однажды мимолетное, длившееся краткий миг добродетельное чувство разорило меня и едва не стоило мне жизни.
– В этом смысле мне не в чем себя упрекнуть, – заметил Минский, – с самого раннего детства в моем сердце ни на миг не возникали подобные гнусные чувства, последствия коих настолько пагубны. Я ненавижу добродетель не меньше, чем религию, я считаю смертельно опасной и ту и другую, поэтому никогда не попаду в их сети. Жалею я только о том – я уже говорил об этом, – что на моей совести так мало преступлений. Преступление – это моя сущность; оно, и только оно, поддерживает и вдохновляет меня, это единственный смысл моей жизни, и она была бы тоскливым и бесцельным существованием, если бы я перестал совершать хотя бы по одному преступлению в час.
