Маркетта. Дневник проститутки - Нотари Гумберто (Умберто) (книги без сокращений .TXT) 📗

Слишком, слишком много однообразия, убийственной скуки, автоматической правильности, ночного колпака…

Я отлично знаю, что могла бы иметь то, что и многие другие; но я уж и тогда чувствовала, что мне будет слишком трудно дрожать, прятаться, притворяться, подсматривать, бегать, терзаться из-за свидания, страдать из-за случайности, мучиться из-за условностей, довольствоваться улыбкой, когда меня томит жажда, пить, когда чувствуешь отвращение, принимать мужа, как касторку, и отправлять любовника, как телеграмму, не считая уже всякое там дурное расположение духа, ревность, и прочее и прочее… Нет!

Это мне не по зубам, я этого никогда не хотела раньше… Подумайте же теперь!

Бедный малый! А он вовсе недурен, не беден и не стар: нет, он самый обыкновенный человек. Думая о предложении, которое он мне сделал с такой деликатностью и великодушием, я испытываю какое-то назойливое чувство, не то веселое, не то грустное, а может быть – жалость к себе.

Он влюблен, охвачен одной из тех глубоких страстей, исключительных и нежных, которым подвержены чахоточные, рахитичные и уродливые существа, на страдающей и разбитой фигуре которых словно видны следы ударов судьбы.

А между тем мой поклонник – человек нормальный и здоровый; только он слишком влюблен – и поэтому мне его жаль.

Мужчины не должны быть влюблены в тех женщин, на которых они хотят жениться.

Он уже давно за мной ухаживает; я даже не помню с какого времени, так мало внимания я на него обращала.

Помню, что видела его сначала довольно часто, а потом и вообще каждый вечер. Он смотрел на меня с упорством нищего, который голоден, но не смеет протянуть руки, и говорил со мной в скромном и почтительном тоне. Он до меня никогда не дотронулся, никогда не сделал ни малейшего намека на мое ремесло.

Со временем он стал несколько общительнее, но оставался робким и сдержанным. Он много раз поднимался вместе со мною в мою комнату, внимательно рассматривал мои картины, цветы, перебирал мои журналы и говорил о банальных обыкновенных вещах, держа в руках свою шляпу, застегнутый на все пуговицы, никогда не присаживаясь, никогда не отвечая на мои шутливые сомнения в том, мужчина ли он…

Во время наших бесед я успела заметить, что он знает всю мою жизнь, все мое прошлое; он знает также и мое настоящее имя.

Как и от кого он это выведал, мне не удалось узнать. Это выслеживание мне было неприятно, и я ему это высказала.

– Я вас люблю, Анна… – ответил он нерешительным голосом. – Я хочу вас вырвать отсюда…

– Вот как! А зачем?

– Зачем? Я ведь люблю вас… Это безумие, я это сознаю, но некоторые люди уже поступили так, и их стремления спасти человека увенчались успехом.

Спасение! Он также страдает манией «спасения»!

– Сколько у вас миллионов? – спросила я.

– Ни одного.

– Тогда, дорогой мой, спасайте других дур.

– Я вас повезу в такой город, где вас никто не знает, и найду средства, чтобы сделать вашу жизнь спокойной и ясной.

– Чем же это?

– Моей профессией.

– То есть?

– Опекуна над обанкротившимися…

Я подумала, что он шутит, но нет: он оставался очень серьезным, хотя и покраснел слегка.

– Знаешь, милый мой, – возразила я, – окошечко моей кассы всегда открыто…

Он умолк и ушел в этот вечер печальный, словно драматург, которому отказали в постановке его драмы.

Он возобновлял эти разговоры еще несколько раз с какой-то спокойной дерзостью; наконец, теперь он прислал письмо с обещанием «продолжительного счастья и обеспеченного будущего». Я ему ответила:

«Почтеннейший друг!

Ваше письмо мне очень польстило и, скажу даже, тронуло меня. Как бы там ни было, за него я вам глубоко благодарна. Никто больше меня не жаждет продолжительного счастья и обеспеченного будущего, как вы выразились, и поэтому я всегда готова оценить и принять то, что может дать надежду на такое «счастье» и такое «будущее». Вы только забыли объяснить мне, в каких границах думаете вы развернуть свою жизнь, которая должна стать и моей, чтобы оба мы могли быть счастливы.

Что касается меня, то, согласно моему личному пониманию счастья, я не колеблюсь заявить вам, что чувствую себя теперь очень спокойной и уверенной. Я нисколько не сомневаюсь, что можно иметь и больше и чувствовать себя лучше, но, если вы мне не дадите ясных и точных разъяснений, я не смогу сделать должных сравнений и, следовательно, принять определенного решения.

Я уже слишком часто оказывалась в положении переплывающей реку собаки с куском мяса в зубах, чтобы снова в нем очутиться.

Теперь я знаю, кто я и что я потеряла, но знаю также и то, что приобрела. Теперь я способна сделать то, на что способны лишь немногие женщины: осознать свое положение. Чтобы научиться этому, я испытала слишком многое.

Я всегда расплачивалась за свое неблагоразумие и слишком большой кредит, открытый мужчинам, которые покрывают его только тогда, когда с них получаешь авансом.

Когда я впервые попала в те сети, в которых вы меня нашли, несмотря на то что мое тело, словно тело клоуна, привыкло уже ко всяким ударам, я все же почувствовала ужасный удар и дикую безумную боль. Если бы в один из этих дней ко мне явился кто-нибудь с вашими словами, даже не в такой деликатной и великодушной форме, в какой это сделали вы, я слушала бы его со слезами радости и признательности.

Потом я успокоилась и стала размышлять. Подобно узнику, заключенному на всю жизнь в свою камеру, проследила шаг за шагом свое поведение. В результате я стала расчетливее, далее сильнее, затем циничнее, а ведь цинизм – гордость осужденных.

И тогда я вскинулась, как змея, которой наступили на хвост, и пошла на позор с каким-то сладострастием, неистовством, бешенством. Я чувствовала какую-то гордость оттого, что утратила способность краснеть, во мне появилась лютость порока и садизм проституции и разврата, если только это возможно, и сам разврат.

Затем явилась привычка, а с ней спокойствие, покой и мир.

А теперь – знаете ли вы, откуда появился во мне мир?

Он появился благодаря тому материальному достатку, которым я располагаю, и благодаря безусловной свободе без преград, без предрассудков и без лицемерия, которая позволяет мне бегать и валяться, одеваться, раздеваться, продавать и дарить себя, смеяться и плакать, ругать и быть изруганной, дать, словом, волю всем моим инстинктам и быть тем, чем я являюсь – женщиной или животным, все равно, в зависимости от моих нервов, тела, числа, месяца, температуры и состояния неба.

Я сильно сомневаюсь, имеете ли вы точное понятие о том «достатке», о котором я говорю; позвольте же мне нарисовать вам маленькую картинку, чтобы вы могли по ней судить о том, что может сделать мою жизнь спокойной и ясной.

Я начну со стола.

В полдень: молоко, масло, чай или шоколад, венские булочки или бисквиты, согласно состоянию моего нёба.

К обеду – консоме, ряд мясных блюд всякого рода и под разными соусами, сладкое, фрукты и сыр. В три часа ночи, после закрытия заведения, ужин, который представляет собой меню обеда, с лишь незначительными вариациями. Притом, я вовсе не обязана есть то, что приготовил повар, – повар, кстати, каких немного: это настоящий cordon bleu, [18] рассчитанный из какого-то великокняжеского дома за то, что от него забеременела англичанка-гувернантка князьков, – каждая из нас заказывает то, что ей по вкусу.

Прибавьте к этому всякие новинки и лакомства, которые присылаются мне важными клиентами. Земляника в декабре, виноград в марте, дыни в апреле, ананасы, бананы и восточные финики, – все это щедро присылается мне той знатью, которая имеет большой бриллиант в галстуке и ложу в Эдене; мармелад, карамель, сласти, marrons glaces и тому подобные пакости, любимые незанятыми праздными женщинами, подносимые мне с изысканной галантностью франтами а ля Поль де Кок или старичками, осужденными носить цепи… семейные, разумеется… фазаны, зайцы, куропатки и прочая дичь из лесных дач Брианцы и Воресотто; гаванские сигары и египетские папиросы – подарки джентльменов, занимающихся изящным ремеслом контрабандистов.