Легион Безголовый - Костин Сергей (библиотека книг .TXT) 📗
“Ожил, гаденыш”.
Я хочу сказать, что никакой я не гаденыш, а вполне приличный гражданин, но во рту пустынная сушь, язык ворочается еле-еле, не позволяя сконструировать правильные объяснения. Но глаза видят, уши слышат, голова немного болит от силикатного кирпича, но это так — мелочи.
С принудительно раскрытыми глазами изучаю место распятия и незаконного сковывания. С первого взгляда ясно, что нахожусь в подвальном помещении. Толстые трубы горячей и холодной воды, звуки капели, запах гнили и неисправного мусоропровода. От панцирной кровати, которая, если пошевелиться, противно скрипит, разит тремя поколениями жителей без определенного места жительства. Под потолком, на бельевой веревке, подвязан фонарик на две батарейки.
— Живучий какой…
С трудом поворачиваю гудящую от силикатного кирпича голову в сторону отчего-то знакомого голоса. Прищуриваюсь для улучшения резкости.
— Не узнаешь?
Так как во рту сухо, ограничиваюсь хрипом, в котором специалист логопед обязательно бы признал возглас удивления.
У противоположной стены, за импровизированным столом из-под ящиков для апельсинов “Оранжес”, сидят трое. Две свечи, укрепленные на собственных восковых слезах, освещают лица, явно мне знакомые. Справа, что-то чиркая в небольшом блокноте, изредка бросая на меня быстрые внимательные взгляды, сутулится Монокль, главный врач психиатрической клиники, где совсем недавно мы с Машкой безобразничали. Глаза Монокля злые и неестественно блестящие. Словно только что закончил рыдать.
С левой стороны, выпучив глаза, пристально пялится на меня еще одно знакомое лицо. Тощего мужика в кепке и с закатанными рукавами я определенно знаю. Видел где-то, может, даже сам арестовывал по подозрению в каком-нибудь преступлении. Вспомнить, при каких обстоятельствах мы встречались, пока не могу, но одно то, что мы знакомы, успокаивает.
А в самом центре, уложив загипсованную ногу на фанерный ящик, скрестив на груди руки, сидит третий. Хрипеть больше не в силах, поэтому только глупо улыбаюсь. Это Садовник, практически родной человек. Лица, как обычно, не видно, но ромашками весь пол закидан. Не обознаться. Через силу киваю. Здороваюсь.
— Вот где свиделись, лейтенант. — Садовник сбрасывает с ящика загипсованную ногу и, морщась, склоняется к пляшущим язычкам свечей. Замирает на секунду:
— Свет… — Садовник как бы смотрит на свечу и как бы морщится от нестерпимого света, который не в силах осветить его вечно скрытое лицо. — Свет озарил мою больную душу, — странно так говорит Садовник. От холодного голоса хочется поскорее отлепиться от кровати и сбежать куда-нибудь подальше. — Ты, лейтенант, не дергайся, твой покой пока я не нарушу. — Неожиданно с губ Садовника срывается стон и, кажется, камнем падает на заваленный лепестками пол. — Помнишь, лейтенант, цыганка дерзкая в подземном переходе нагадала тебе неприятности? А как все красиво начиналось? Правильно мудрецы говорят: красота и знание уничтожат мир.
Садовник явно не в себе. Переходит на французский. Лялякает долго, но красиво. Монокль подозрительно внимателен, торопливо записывает за Садовником слова. Хочется пристрелить их немедленно, но, как назло, Баобабова далеко, а у меня руки скованы. Да и пистолета, как всегда, нет. Психов, особенно буйно опасных, по моему мнению, пристреливать необходимо на месте лечения. Иначе может такое начаться…
Словно в подтверждение моих мыслей, Садовник вскакивает, щелкает пальцами, отбивая такт, шепчет: — “Один, два… Один, два, три, четыре…” — и начинает прыгать по подвальному помещению с трубами, с которых сочится горячая и холодная вода, изображая Майкла Джексона. Даже за причинные места хватается.
— Думаешь, совсем старик из ума выжил? — слегка запыхавшись, Садовник подплывает ко мне лунной походкой.
— Ничего я не думаю, — говорю, собрав остатки сил.
— А должен думать, лейтенант! — Садовник, слава богу, успокаивается, хватает меня за руку, сжимает со всей силой. — Что ж ты не спрашиваешь, что мы здесь, в сырых подвалах, делаем?
На предположения нет ни сил, ни желания. Да и место у меня неподходящее для высказывания версий. Раз сидят в подвале, значит, так и надо. Вот только зачем меня привязывать?
Садовник, сказав три раза “ха”, с трудом балансируя на здоровой ноге, рвет в клочья сразу две ромашки.
— Это… — прислушивается к моему сухому дыханию, — дайте лейтенанту попить, да и к делу приступать пора. Если мы на каждого молодого человека столько времени тратить станем… эх!
Пока Садовник, роняя по пути обезглавленные цветочки, ковыляет к ящикам, расторопный Монокль нацеживает из горячей трубы в кружку кипяток, чуть подумав, бросает в емкость кусок рафинада. После чего предлагает мне с уверениями, что это пойло из центрального отопления должно поднять ослабленные старшелейтенантские силы. Поскольку я вроде бы в гостях и не у кого-нибудь, а у людей с непредсказуемым поведением, от угощения не отказываюсь. Лязгая зубами о края кружки, давясь, но не сдаваясь, захлебываюсь чаем.
— Приступим? — Садовник терпеливо ждет, пока я допью отвратительную гадость под названием “чай теплотрассный”.
— В чем дело? — Во рту вкус хлорки, ржавчины и перебродившего уксуса, что не мешает заявить о своих правах. — На каком основании вы меня к кровати прикованным держите? Это нарушение…
— Заткни его, — лениво бросает Садовник, укладывая загипсованную ногу на ящик.
Главный врач клиники молча выполняет приказ, запихивая в мой рот кусок пропахшей подвалом ваты. Не лечебной, а из матраса. Вата, как и чай, на вкус отвратительна. После проведения незаконных действий, Монокль возвращается за импровизированный стол с видом человека, до конца выполнившего свой гражданский долг.
За ящиками “Оранжес” Садовник о чем-то тихо переговаривается с окружающими его товарищами, затем резко выкидывает руку в мою сторону и голосом, от которого стынет кровь не только в жилах, но и во всех остальных частях тела, говорит:
— Именем военного трибунала, правом, данным мне кем положено, старший лейтенант Пономарев Алексей, неважно как по батюшке, обвиняется в измене Родине, а также в целом букете проступков, повлекших за собой катастрофические последствия для нашего района. Как представитель одного весьма серьезного правительства, требую для старшего лейтенанта Пономарева самого сурового наказания, вплоть до смертной казни путем замуровки вышеназванного старшего лейтенанта в подвалах. Обвинитель, у вас есть что сказать?
Обвинитель, странно знакомый мне товарищ с выпученными глазами, роется в бумажках, готовясь к обличительной речи.
А я понимаю, что дурдом продолжается. И я, вполне здоровый физически и морально молодой лейтенант, привязан в панцирной кровати не ради шутки, а вполне с определенной целью дискредитации милиции в глазах гражданского населения. У меня есть что сказать, но все гневные слова, все справедливые формы возмущения, облаченные в праведные предложения, застревают в вате.
— По нашим сведениям, — странно знакомый человек с выпученными глазами подносит бумажки практически вплотную к носу, что говорит о его плохом зрении. Или о плохом освещении. А может, одновременно и о том и о другом. — По нашим сведениям, полученным из оперативных источников, гражданин Пономарев А. начал свою преступную деятельность не далее как третьего дня. Получив первые оперативные данные о готовящемся нападении на город агрессора… — странно знакомый человек резким движением смахивает со лба капельку пота, и я вдруг узнаю его. Это тот самый заявитель со смешной фамилией Пейпиво, у которого на кухне по ночам появляется нарисованная теща. Помнится, у той тоже не самая благозвучная фамилия — Жриводкова, если память не изменяет.
— Мм! Мм! — с куском ваты во рту тяжело изображать радость от неожиданной встречи, но Пейпиво не идет даже на минимальный контакт.
— …Повторюсь, получив самую свежую информацию о готовящемся вторжении, гражданин Пономарев пренебрег полученной информацией и не провел абсолютно никаких оперативных мероприятий в целях профилактики нежелательных появлений запрещенных законом лиц на кухнях законопослушных землян.
