Таймири (СИ) - Флоренская Юлия (читать хорошую книгу полностью TXT) 📗
— Но разве такое возможно? — удивилась Таймири.
— Не будь высокого, не было бы низкого. Выделяя красоту, мы, сами того не осознавая, выделяем и уродство. Когда мы ставим вещь на определенную ступень нашего бытия, появляется противоположность. Появляется возможность сравнения. Подумай об этом. Трудное и легкое определяют существование друг друга. Если бы мы не имели представления о том, что есть трудность, а что легкость, мы не искали бы легкой жизни и дополнительных благ — и были бы счастливы. Мы стали бы создателями, которые не гордятся и не стремятся превзойти друг друга. Не было бы соперничества, вечной гонки, от которой многие устают и сходят с дистанции. Пусть вещи возникают вдали от твоей гордости. Не старайся подчеркнуть собственную важность. Если создаешь что-либо, не держись за свои достижения, и ты не будешь их терять. Позволяй быть тому, чего ты не в силах изменить. Позволяй вещам происходить, не пытаясь проникнуть в их суть и уловить смысл, который они несут в себе. Только так ты станешь по-настоящему свободной. Только так ты сможешь смотреть на мир с вершины горы без мыслей, которые бередят душу…
Эльтер еще много говорил, и Таймири не пропустила ни звука, хотя его монолог, казалось, длился вечность. Стоя на краю утеса со связанными руками, она не могла пошевелиться. Ноги словно приросли к земле, но усталости не ощущалось, хотя солнце уже клонилось к закату, повиснув в безжизненном небе алым пятном. Таймири совершенно не тревожил голод, хотя с утра она выпила одну-единственную чашку кофе.
Она заметила, как переменился голос Эльтера. Он утратил былую звучность и силу.
— И напоследок, — проговорил усталым голосом Эльтер, — молчи побольше. Слова лишают жизненной силы. Опустошают, как знойный пустынный ветер. Следи за своими словами…
Он замолк, когда угасло зарево заката. А развязав ей руки, едва слышно добавил:
— Придешь завтра к старому дереву. Завтра простимся.
Таймири даже не оглянулась. Медленно двинулась прочь, через ночь, к мастерской.
«Как хорошо, что село солнце, — подумала она, ускорив шаг. — Хорошо, что в темноте мы не видели лиц друг друга. Я боюсь взглянуть на него. Он увядает, словно цветок, распустившийся в неподходящее время. А подходящее время разве распознаешь?»
***
Кэйтайрон ощущал себя загнанным в угол. Ни рулевой рубки, ни навигационных приборов, ни даже шума воды за окном!
— Как будто я на пенсии! — возмущался экс-капитан. — Хотя и это вряд ли, потому что доживать свой век я отправился бы на море. — Ну, вот что эти руки?! — жалобно восклицал он. — Им уж больше не держать штурвала. А эта голова, — И он ударял себя ладонью по лбу, — станет головой безмозглого старикашки, который вскорости и имя-то свое позабудет! Нет, Папирус, нет, друг любезный. Не годится мореходу отсиживаться в комнатушке и питаться, чем адуляр пошлет. Мне нужно раздолье и духовная пища! Где тут у них библиотека? Пойдем, поищем.
Папирус промолчал, проследовав за капитаном через распахнутую дверь. Матрос решил не напоминать Кэйтайрону о том, что тот никогда мореходом не был и управлял всего только речной посудиной.
Из пристройки для гостей прямого хода к училищу не было, и во флигеле имелась своя библиотека, которая едва ли уступала по размерам «Тысяче и одному компартменту». Шкафы протянулись в ней вдоль всех стен, по всему периметру, и не было на полках места, которое бы пустовало. Хотя книги там уже порядочно заросли паутиной и покрылись пылью. Гости редко заглядывали в обитель знаний.
Папирус потерянно бродил вдоль книжных рядов, поскольку даже вообразить не мог, что на свете существуют места, где тысячи, десятки тысяч книг способны уместиться под одной крышей. А здесь подобного добра было намного больше. В конце концов, Папирус действительно потерялся. Сперва он застрял где-то между отделом истории и секцией мифов, потом завяз между стеллажами с древними свитками и сборниками греческих эпиграмм, датируемыми третьим веком до нашей эры. В общем, по уши погрузился в чтение.
Когда капитан вышел из лабиринта книжных шкафов без своего помощника, то невероятно огорчился. Однако кричать в библиотеках не принято, и Кэйтайрон решил подождать до утра. За ночь Папирус ума наберется и поймет, что от старших отставать не следует нигде и никогда.
А Папирус всю ночь напролет просидел рядом с торшером, подпирая какой-то шкаф. Он обнаружил занятнейший источник, из которого можно было почерпнуть много полезной информации. Информация относилась к разделу коллективной общенародной фантазии. Говоря простым языком, это были мифы. Ох, и охоч был Папирус до мифов! А как падок на парадоксальные явления!
Давно уже так не утешался библиотекарь, как в тот вечер и в ту ночь, когда Папирус попросил разрешения остаться в книгохранилище до рассвета. Мало кого привлекали старинные рукописи, мало кто из заезжих проявлял интерес к историческим очеркам. Разве только редкий ученый да литератор. А Папирус был прост, скромен и робок, чем совершенно покорил библиотекаря. И тот где-то после десяти вечера вышел из зала на цыпочках, оставив ключ на столе. В честь такого события он даже не стал прятать булочки, которые припас для себя на следующий полдник. Пускай читатель подкрепится.
А читатель, едва заалело за окном утреннее небо, вскочил с пола, окрыленный поразительной догадкой. Всю ночь напролет он листал и перелистывал фолианты, чихал от книжной пыли и слепил себе глаза в полутьме, после чего его внимание привлек потрепанный свиток, перевязанный шнуром и снабженный пометкой «устарело». Папирус вообще не понимал значения слова «устарело» применительно к древним мифам. А в рукописном тексте свитка речь шла как раз таки о мифах.
В общем, почерпнув все необходимые сведения и еще раз проверив свою догадку, он, вместо того чтобы явиться к капитану с повинною, покинул флигель и с непреклонной решимостью направился к воротам, которые сторожила черноволосая ключница Ниойтэ. Папирус, конечно, рад был бы повидаться с красавицей-априортой, но у него имелась срочная новость для Таймири. Он так торопился, чтобы изложить ей свою идею, что впопыхах не заметил в пустоши ни одинокого дерева, ни одиноко сидящей рядом девушки в длинном запыленном платье. Она сидела на коленях и обливалась слезами над какой-то тряпицей. И по этой тряпице, а может, по тому, кому она некогда принадлежала, тоскливо звонил колокол на башне в мастерской.
Колокол может звонить всего в нескольких случаях. К началу занятий призывает звонкий колокольчик, младший брат бронзового великана. Средний брат, медный баритон, подает голос лишь тогда, когда нужно добудиться какого-нибудь преподавателя. Захочешь ты разбудить, скажем, достопочтенного старичка Ризомерилла, начнешь стучаться к нему в дверь — тут-то он и выскочит. Сперва лекцию о хороших манерах прочтет, потом поинтересуется, отчего ты его из ушата не окатил. Почему только в дверь колотил, как ополоумевший. Колоколу таких вопросов не задашь.
Еще бывает звон, от которого музам и профессорам делается не по себе. Его зовут погребальным. Скончался ли кто в училище или в округе, так и знай: будет с утра, не смолкая, колокол бить.
Этот пронизывающий сигнал остановил Папируса у самого входа в мастерскую, и он вспомнил, что во время пробежки от флигеля к воротам видел мельком необычную картину. Сейчас эта картина встала у него перед глазами так явственно, что он не смог не обернуться. Под искореженной тенью мертвого дерева какая-то девушка рыдала над странного вида свертком. Подойдя ближе, Папирус узнал в плакальщице Таймири.
Эльтер умер еще ночью. Похоже, он даже не смог добраться до дупла — так быстро покинули его силы! От него не осталось ничего, кроме одежды; прах его развеял по пустоши ветер. Не будет отныне звучать свирель, не расцветут луга на истощенной почве.
Иссякли потоки слез, и теперь Таймири просто глядела в одну точку.
Папирус осторожно потряс ее за плечо:
— Э-эй! Ты как? Что стряслось?
Под занавесом спутанных волос скрывалось бледное, заплаканное лицо и застывший, словно каменный, взгляд. Таймири походила на печальную статую, которую зачем-то вынесли в пустошь.
