Распыление. Дело о Бабе-яге (СИ) - Зимина Татьяна (книги без сокращений .txt) 📗
— Хозяйка велела в Пеликан тащить.
— А твоя хозяйка нам не указ! Виселицу сколотили? Сколотили. Значица, болтаться на ней мажонку еще до захода солнца.
— Девку, девку не забудьте.
Во время спора меня тянули в разные стороны — видимо, две различные группировки. Сильно пахло перегаром: участники самовольного судилища все, как один, были навеселе. Я пытался разглядеть Машу, но вокруг топтался целый лес ног — в воняющих смальцем сапогах, в тяжелых рабочих ботинках, в обычных городских туфлях… И эта разнообразная обувь то и дело пинала меня по всем местам. Бока отзывались трескучей болью, из носу текла вьюшка, не давая нормально вздохнуть, запястья резало — к ним примотали по крепкой тонкой веревке. Стало страшно: а ну, кому-то придет в голову не тащить меня на площадь, а привязать к двум разным телегам и дать лошадям хлыста.
И всё время мерещился где-то рядом знакомый пес…
От-тставить самосуд! — вдруг рявкнуло сбоку начальственным голосом, и я немного расслабился.
— О, б… Полицай нарисовался, фиг сотрешь. — и, совсем другим голосом: — Да никакого самосуда, вашбродие! Разрешите доложить: накрыли банду магов. Тех, что винзавод спалили.
— И гостиницу.
— По стратегическим объектам целились. На самое дорогое, ироды, покусились…
— Вздернуть его, и вся недолга!
— Мы ж только помочь, вашбродие! Со всем нашим усердием…
— Прально! Чего вам, господам, перчатки белые марать? Уж мы сами управимся, по-простому. Мы с магами разбираться привычные. — я почувствовал пинок по почке. Судя по ощущениям, сапог был подкован.
— Я сказал, отставить.
— У деда Федора двое сыновей под Перебеевкой сгинули.
— Это где имперские штурмовики?
— Ну… А у Миронихи внука динозавр затоптал. Так и не оклемался мальчонка.
— Брата! За брата отомстить! Мажья погань… зубами бы грыз, да тошнит.
— Градоначальника-то, градоначальника — тоже они грохнули, сердешного. Про клад ихнего благородия узнали…
— А вот мы его сейчас и спросим, где тот клад…
— Прально! И мага того помните? Живчика… Тоже они. Чтоб конкуренции не было.
— Отомстим за мага!
— Сил наших больше нет беспредел терпеть, вашбродие! Вы уж тут, в стороночке, постойте, пока мы мажонка вешать станем. Уж вы не сомневайтесь, управимся в лучшем виде…
— Вина преступника должна быть доказана, и только тогда он будет осужден по всей строгости закона.
— Да и где он, ваш закон? Цаппеля убили, Шаробайка сбег… А маги, вашбродие, не в вашей ком-пен-тен-ции. Так что идите себе, убивцев ловите. А тут мы как-нибудь сами…
— Данные действия я приравниваю к бунту. Если не разойдетесь… Я буду стрелять. Послышался громкий щелчок железа о железо.
Народ замолчал, переваривая угрозу. Потом раздался робкий голос:
— Че, правда штоль? За мага вонючего, по своим?
— Как представитель закона, я не имею права попустительствовать произволу. Если для сохранения порядка нужно будет применить силу — за мной не заррржавеет. И вы это знаете.
— Но он же — маг! Преступник…
— Разберемся.
— Разберешься, говоришь?
Поборники справедливости, видать, подостыли и теперь искали способ сохранить лицо.
— Даю слово. ВСЕ виновные будут наказаны.
Последовала еще одна пауза, наполненная сопением, хмыканьем и шарканьем ног. Затем более-менее трезвый голос подвел итог:
— Ну чо, ладно тогда, мужики? Пускай всё по закону.
— Отпускать его, чтоль? А вдруг побегит?
— Не побегит. Вишь, еле дышит. — меня вновь потыкали в брюхо носком сапога, я прикинулся ветошью. — Бока-то мы ему знатно намяли.
Меня раскачали и закинули обратно на телегу. Развязывать не стали.
— А с девкой-то что делать? — я навострил уши: была надежда, что Маше удалось бежать…
— Разберемся. Так что тоже грузите. — непререкаемым тоном приказал Штык.
— Тут её того… огрели малость сильно. Так что деваха без памяти. Почти наверняка без памяти… Может, даже дышит.
Я попытался разлепить стремительно заплывающий глаз и увидел кусочек бледной щеки, прикрытый копной кудрявых волос. С виска стекала тонкая струйка крови…
Захлестнула ярость. Как они могли? Среди толпы, судя по комментариям, было и несколько охотников, вернувшихся из того злополучного рейда на штурмовиков. И ни один не подумал заступиться…
Задергавшись и замычав, я попытался освободиться. Не люди, звери… Ладно, напинать связанного мужика — от меня не сильно убудет. Но девчонку? За то, что видели её рядом с магом?
Завеса открылась сама, будто только того и ждала. Навь предстала во всей красе: Полыхнуло северное сияние призраков, засветились гнилушки пропащих душ, замигали светлячки невинноубиенных…
Я потянулся в неё всем своим существом, всеми оставшимися силами. Почувствовал, как ослабевает давление веревок на запястьях, как лёгкие сами набирают воздух, чтобы выдохнуть заклинание, и… Где-то в позвоночнике зародилась волна боли. Огнем пробежав по синапсам, она добралась до черепа и расплескалась под сводом, ослепляя, оглушая, и наконец, милосердно лишая сознания.
Ну, всё. Конец. — пришла последняя мысль. — Спылился.
— Ваня?
— М-м-м…
— Вань, просыпайся, обед стынет.
— Что? Где обед?
Сев, я с размаху вписался лбом во что-то очень твердое. Показалось, что череп раскололся, как грецкий орех, и распухшие мозги выплеснулись наружу.
— М-мать святая богородица…
— Не ори. Охранники услышат.
Не пытаясь больше шевелиться, я разлепил глаза. Низкий колючий потолок, такие же стены, все в неприятных темных потеках. Серенький свет едва пробивается сквозь зарешеченное окошко.
И запах. До боли знакомый, вызывающий чувство суконной тоски, безнадеги и вшей. Карболка пополам с прокисшей капустой… Так пахло в приемнике для бродяг, куда я частенько попадал в детстве.
— Где мы?
— В участке. В камере.
И я всё вспомнил. Нахлынуло облегчение: мы всё-таки живы. И Маша жива, и я жив. Не спылился. Еще нет.
Осторожно, пригнув голову, я сел. Потолок был низким — наверное, специально. Согнувшись в три погибели не очень-то побуянишь…
Маша выглядела нормально. Ну, почти. В тусклом свете её кожа светилась, будто восковая, а глаза были огромные и темные, как колодцы. Волосы с одной стороны лица потемнели и ссохлись сосульками.
Неожиданно меня охватила нежность к этой девчонке. Знакомы без году неделя, а она вон как за меня стоит — прям, как за брата…
Протянув руку, я погладил её по щеке.
— Бедная. Досталось тебе.
— Не больше, чем тебе. Ты как, кстати?
Я, кряхтя, ощупал бока.
— Ничего, жить буду.
— Ага. До вечера.
— Что до вечера?
— Жить нам осталось до вечера. То есть, часа полтора. Уже и виселицу на площади смаздрячили, по заряду дроби им в пузо…
— Значит, нас повесят.
— Вроде как.
— Быстро же в вашем городе позабыли о том, что все люди — братья.
— Штык этого не допустит. — Глаз и щека у Маши налились нездоровым багрянцем, это было видно даже в полумраке, царящем в камере.
— А кто нас в тюрьму кинул, как преступников?
— Может, это для нашей же безопасности.
— Ты сама в это не веришь.
— Штык не может оказаться плохим. Он Бабуле всегда помогал.
— Ты и про Мадам Елену так говорила.
— И что?
— Ты не слышала? Это она наводку дала, чтобы нас схватили.
Она сникла. Виновато посмотрела на меня и отвернулась. Я притянул её к себе и обнял. От волос Маши чуть-чуть пахло кровью.
— Пока ты спал, в участок Ростопчий приходил. — буркнула она мне в плечо. — Так орал, что стекла дрожали. Требовал выдачи преступников — нас, значит…
— Про Лумумбу ничего не говорили? — спросил я после паузы. Маша молчала. — Ты что-то знаешь?
— Ростопчий клялся, что видел его мертвым.
Голова начала болеть сильнее.
