Катали мы ваше солнце - Лукин Евгений Юрьевич (онлайн книги бесплатно полные txt) 📗

Дрогнул люд, смутился. Плоскыня-то с Брусилой рассказывали, что Ахтака сыра земля поглотила, а на самом-то деле вон оно как вышло-то…

– Так что не зря, не зря нам, теплынцы, солнышко сегодня оба своих лика явило!.. Предостерегает тресветлое… О чем, спрашиваете?.. Отвечу… – Князюшка по обыкновению свел голос на рокочущие низы и примолк. Зная ухватки милостивца и защитника своего, прочие тоже затаили дух – ждали, чем еще огорошит. – Битва битву кличет!.. – зычно объявил князь. – Так и надлежит знамение разуметь… Всеволок-то опять, сказывают, рать исполчил, мало ему показалось прошлого-то разу…

Переглянулись, заскребли в бородах да в затылках. Вон он, стало быть, куда клонит… В битву, стало быть, снова… Да хотя бы и в битву – от такой-то жизни!..

Жара в тот день стояла – хоть яйца на ладошке пеки. Дрожал раскаленный воздух, изнывала, скучнела молодая травка. Так, глядишь, и засуху учинить недолго…

Велев теплынцам исполниться ратного духа, ускакал князюшка. Клики смолкли. Загудело людское сонмище, забродило, а самые ретивые двинулись ватагами к Мизгирь-озеру на боярский двор – копьеца попросить али кистенишка…

– Слышь, молодец… – прошамкал продравшийся сквозь толпу старый Пихто Твердятич, дергая за малиновый рукав.

Берегиня повернул к нему тугое, словно бисером унизанное личико. Томно, чай, в шубейке-то, припекает!.. Ну да дело молодое, а жар – он костей не ломит…

– Князюшка-то, а?.. – неспроста завел старый. – Слыхал, как он про внука-то про моего? Отважный, говорит, сын земли теплынской!..

– Подержи… – сквозь зубы сказал ему берегиня и вручил конский повод. Отряс оба рукава до локтей и растопырил усаженные перстнями пальцы.

– Дед! – прогнусил он в сердцах. – Доел ты меня уже и выглодал, бдя… Тебе поклон от внука на словах сказывают, а ты еще кобенишься!..

– Ну а кроме-то?.. – весь затрепетав, жадно спросил Пихто Твердятич. – Только на словах али еще на чем?..

Не до вежества было старому – хлебушка бы укусить. Дыру-то во рту ничем ведь не зачинишь, жива душа калачика просит…

Берегиня забрал повод и недовольно огляделся.

– Ушей много, – молвил он. – Отойдем-ка, дед, в закоулок, там и потолкуем…

Припадая на батожок, выбрался старый вослед за тугомордым с площади. Берегиня сунул окованную перстнями лапу в седельную суму и извлек оттуда лоскуток пергамента. Подал, надменно отвернув мурло. Ежели кто со стороны углядит – подумает: милостыню дед выворковал…

Тоскливо защемило сердце у старого. Он-то чаял, что мучицы внук переслал али крупки какой… Ан, вишь, грамотку… Верно, сидит Кудыка сам в дремучем лесу, зубами щелкает да в ноготок свищет. Одно смутно: в лесу сидит, а с письмишком к деду берегинь шлет… Да и письмишко-то не берестяное… Где ж это он, забродыга, пергаментом разжился?..

Пихто Твердятич насупился, развил грамотку и, отнеся подале от глаз, принялся читать:

«Солнышку моему сиятелю, свету моему совету, старому дедушке Пихто Твердятичу – внучище его недостойный Кудыка челишком бьет…»

Ишь ты, завернул… Потеплело на сердце. Зажмурился старый, ровно маслица лизнувши.

«Дед, – продолжал Кудыка. – Серебришко я перепрятал. Отыми половицу, да не ту, что справа от печи, – левую отыми, вот там оно и есть. Передавших грамотку не забижай, я с ними при случае еще денежку пришлю, когда та вся выйдет. Засим писавый кланяюсь…»

Заробев, Пихто Твердятич отнял слабые глаза от грамотки и воззрился, часто взмаргивая, на распаренного берегиню. Что рыло, что шубейка – цвет один…

– Кто ж он теперь-то? – еле выпершил дед. – Уж не в разбой ли часом ударился?..

Берегиня скроил таинственное изличье, сплюнул, огляделся.

– Не знаю, дед, – прогнусил он тихо и значительно. – Но круто, говорят, взлетел, крутенько… Кощей – и тот о нем уже наслышан. Вот и смекай…

– Так а письмишко-то кто передал?

– Говорю ж тебе: от Кощея пришли…

– А ты-то сам не от Кощея разве?.. – опешил старый.

– Куда там!.. – вздохнул тугомордый отрок. – От подручных его. Сам-то Кощей, вишь, глубоко закопался, личика не кажет. Ежели и встретится с кем, то разве с боярином каким, а то и с самим князюшкой… Однако прощай, дед. Недосуг мне. Ежели понадоблюсь – дай знать…

С этими словами берегиня махнул в седло, и гнедоподвласый конек понес его по улочке ладной нагрункой [93] – с отволочкою задних ног…

Смотрел ему вслед старый Пихто Твердятич, слезы смигивал.

«Ай, внуче… Ай, внуче…»

Нет, ну ее к ляду, такую милость! Пожаловало, называется, красно солнышко чад своих!.. Работать два дня подряд без отдыха – шутка, что ли? Да еще и ни на один храпок не прилегши!.. И ежели прав был кудесник Докука, что, мол, возрадовалось тресветлое общему воздержанию, то лучше уж снова во блуд удариться…

Ко второму за день закату изнемог князюшка Столпосвят, с голоса спал. Как вскинулся в седло при виде знамения, так и метался, сердешный, по градам и весям теплынским – собирал людишек на рыночных площадях, речи творил… Лошадушка – вся от пены белая, сменить пришлось. Будь на его месте кто другой духом послабже, жилою потоньше, – ей-ей, не выдержал бы: закрыл глазки да лег на салазки… Да только не из таких князюшка-то наш! Нутром чуял: не тот нынче день, чтобы в праздности да неге полеживать. Тут так: не удержался за гриву – за хвост не удержишься… Куй, пока брызжет!

Спешившись у высокого боярского крыльца, князюшка оперся на окатистое надежное плечо Блуда Чадовича, постоял, перевел дух и лишь после этого поднялся, тяжело ступая, по лесенке с хитро выточенными перильцами.

– Кликнул? – устало спросил он, даже и личика не повернув в сторону боярина.

– Ждет… – почтительно молвил тот, поддерживая князюшку под локоток.

Когда подступили к горнице, за дверью кто-то взлепетал по-берендейски, но с греческим выговором:

– Цестны целовеки так не делают!.. Долзен – плати!..

Боярин распахнул дверь перед князем. Пол в горнице устелен был ковром, стол накрыт нарядной скатертью, на окнах – занавесы да наоконники, поставец сиял серебряной посудой. Красовались в тарелях [94] всевозможные яства, а в самой середке стола выгибала шею лебедь целая, нерушеная.

На лавке, промакивая тафьею выпуклую плешь, пригорюнился Лют Незнамыч, а перед ним метался, запальчиво взмахивая руками, смуглый изобиженный грек.

Вяло ответив на приветствия, князюшка сел за стол и принял из рук боярина полный кубок доброго вина. Выцедил, прищурив правое око, закусил заморской маслиной, поставил кубок, призадумался. Потом вскинул бровь и глянул на скукоженное личико розмысла.

– Вишь, как оно бывает-то, Лют Незнамыч… На смирного беду нанесет, а прыткий и сам набежит… Так что не помогло тебе смирение твое… Влез по уши – полезай и по маковку… На участке-то хоть спокойно?

– Куда там!.. – Розмысл с горечью махнул тафьей. – Вече [95] собирают, в доски железные бьют…

– А чего хотят?

– Да зябко молвить, чего хотят, – передернув плечиками, отвечал Лют Незнамыч. – Родислава Бутыча скинуть мыслят. А на место его Завида Хотеныча прочат…

– Разумно… – одобрил Столпосвят и мигнул боярину. Тот живо наполнил кубок.

– Да мало ли что разумно! – вскричал розмысл. – По Уставу Работ…

Князюшка поперхнулся и, проплеснув вино, грянул донышком в стол.

– По Уставу?.. – взревел он, да так, что из оконного переплета чуть стеклышки не посыпались. – Это по какому же уставу вы нас позавчера заморозками пожаловали? А сегодня и того чище – ночи лишили!.. Давно пора в шею гнать этого вашего хрыча Родислава Бутыча, пока он тут светопреставления нам не учинил! И правильно Завид Хотеныч сделал, что грамоту его разорвал! Ишь! Один дельный человек на всю преисподнюю – и того убрать норовят…