Судьба попугая - Курков Андрей Юрьевич (книги без сокращений .TXT) 📗
— Ну, мы пойдем! — Добрынин поднялся из-за стола, не желая своим присутствием отвлекать хозяев теплушки от дела.
После горячего вкусного ужина в их «покой» пришел комендант. Здесь уже они додумались познакомиться. Звали коменданта Федор Косолобов. Оказался он на редкость разговорчивым человеком и за разговорами с ним просидели они до полуночи. Будучи все еще жадным до новостей советской жизни, Добрынин задавал вопрос за вопросом, а Косолобов с удивительным энтузиазмом отвечал, а между делом еще успевал пошутить или прибаутку сказать, от которой народный контролер до колик в животе смеялся. Иногда смеялся и Ваплахов, но намного реже. Так, например, если шутка коменданта была про баб, то урку-емец ее понимал, а вот когда там два красноармейца напились и вместо приговоренных к расстрелу саботажников расстреляли группу ударников, собравшихся для фотографирования на «доску почета», а фотограф, приехавший из райцентра, сфотографировал саботажников — так тут почему-то Ваплахову смешно не было.
— Ну а станция эта как называется? — продолжал спрашивать Добрынин.
— ВУС-542, — отвечал Косолобов. — Это сокращение такое — временная узловая станция…
— А почему временная? — допытывался народный контролер.
— А рельс плохой, потому и временная. Тут нам передавали, что война к концу идет, а значит решено было по всей Германии и в тех странах, что за нее были, все рельсы скрутить, привезти сюда и тут их поставить, а они, после победы, если захотят — пускай у нас наш рельс покупают или на продукты выменивают!..
Добрынин слушал и удивлялся, удивлялся и слушал.
— Я щас чаю принесу! — комендант подскочил и выбежал из «покоя». Видно, испугался, что гости захотят уже спать ложиться, а так, пока они вместе чай будут пить, так и еще поговорят о чем-нибудь.
Так и случилось. Легли Добрынин с Ваплаховым уже под утро и, ясное дело, завтрак проспали. Поднялись только к обеду.
В столовой железнодорожной коммуны они оказались единственными едоками. Баба, просовывавшая миски с кашей в узенькое «окошко выдачи пищи», даже удивилась, когда услышала требование выдать две порции.
— А вы че, не уехали? — спросила она, пытаясь рассмотреть посетителей.
— Нет, — кратко ответил ей Добрынин. — Мы поезд на Москву ждем!
— А, Разноглазого!.. — сказала она. — Ясно… Присев за столик и вытащив из кармана свою уже полностью очищенную от ржавчины ложку, Добрынин вспомнил, что сказала повариха. Вспомнил и подумал, что Разноглазый — это, должно быть, фамилия машиниста.
Тут в столовой появился еще один мужичок — плотный, усатый, с широким, как клинок лопаты, лицом. Он взял свою миску каши и, не спрашивая, сел к ним за стол.
Добрынин ждал, что мужик заговорит, но тот, не обращая внимания на соседей по столу, быстро проглотил свою кашу и ушел.
Позже от коменданта Косолобова Добрынин узнал, что мужик, который к ним подсаживался, — радист, и к тому же контуженый и не совсем нормальный. Иногда он пишет письма своему давно умершему деду и передает их по рации всем подряд. Три раза его уже приказывали уволить, но другого радиста не присылают.
«А еще, — сказал Косолобов, — он не разговаривает. Когда война началась, он, чтобы на фронт не забрали, сам себе язык откусил. А его все равно забрали, но все-таки повезло. Эшелон, в котором его на фронт везли, враги разбомбили. Почти все погибли, а его только контузило. Вот теперь здесь и сидит да эти свои письма пишет».
На следующий день, когда Добрынин и Ваплахов спустились на первый этаж в столовую, радист уже обедал. Народный контролер и урку-емец взяли свои миски у поварихи и молча уселись к нему за стол. Так Добрынин решил, думая этим показать как бы свое уважение и в тоже время самоуважение. Снова молча пообедали они и разошлись.
Через какой-то час в их «покой» заглянул комендант.
— Ну, как поели? — спросил он приветливо. — Надо, надо полежать часокдругой после обеда. Чтоб вы тут себя как в санатории чувствовали.
Поболтав еще минут пять ни о чем, он вдруг высказал просьбу к Добрынину. Просьба заключалась в том, чтобы наутро провести контроль работы поварихи коммуны, так как Косолобову показалось, что из каши исчезло масло.
Во время завтрака, как раз когда повариха просунула в окошко две миски, в ее помещение вошли комендант и Добрынин с мандатом. Ваплахов стоял в столовой, прикрывая «окошко раздачи». Прочитав мандат народного контролера и узнав в чем дело, баба расплакалась, стала божиться, что больше этого не допустит, а когда комендант упомянул о суровых приговорах военного времени, повариха повалилась на пол, вытащила из-под какого-то ящика батон масла весом в полпуда, отдала его в руки коменданта и снова рухнула, обхватив Косолобова за колени и неся всякую жалостливую чепуху про голодных детей, про домогательства радиста и про безногого деда, которого она каждый день в уборную выносит.
Грустно стало слушать эти вопли да причитания Добрынину. Взял он и вышел, оставив коменданта с маслом и с бабой самому дальше разбираться.
Через несколько минут вышел оттуда и Косолобов. Подошел к окошку, нетерпеливо стукнул по нему. И тут же на глазах у мужчин миски с кашей выползли обратно, но теперь в каждой миске таяло по большому — грамм в пятьдесят — куску желтого масла.
Завтракали с чувством победы, словно настоящую битву выиграли.
— А с ней что делать будешь? — спросил перед последней ложкой каши Добрынин.
— А что с ней сделаешь? — пожал плечами комендант. — Она ж баба!
Добрынин кивнул.
Ваплахов не понял, но задумываться не стал. Ему тоже очень нравилась горячая каша, ну а каша с маслом казалась ему каким-то чудом, знаком того, что Эква-Пырись им помогает. И поэтому, ощущая приятное нежное тепло во рту, думал Ваплахов о вечно живом Эква-Пырисе, о его мудрости и доброте.
Через несколько дней в их «покой» после обеда вошли комендант и пожилой широкоплечий мужик в высоких черных валенках, ватных штанах и толстенной ватной куртке.
— Вот, знакомьтесь, — заговорил Косолобов. — Это товарищ Куриловец. С ним до Москвы поедете…
Народный контролер и урку-емец поздоровались с Куриловцем, пожали ему руку.
И тут Добрынин понял, что мужик этот действительно разноглазый. Кроме того, что он был косой, так еще и глаза имел разного цвета: один зеленоватый, а второй карий.
— Ну, тогда вечером отправляемся, — сказал разноглазый Куриловец. — Мне нельзя долго стоять.
— Ну, мы пойдем поедим, а я вас потом на состав отведу! — пообещал Косолобов, и они вышли.
Обрадовавшись, Добрынин уложил свои вещи в вещмешок, потом взял лежавшую на тумбочке вторую книжку «Детям о Ленине», думал тоже сунуть ее туда, но помедлил, раскрыл на том месте, до которого прочитал, уселся снова на кровать и придвинулся к окну спиной, чтобы свет хорошо на раскрытые страницы падал.
— Я еще полежу? — полуспросил Ваплахов.
— Да, поспи, я тебя разбужу, когда надо! А сам решил прочитать очередной рассказ. Рассказ назывался «Первое сомнение». Затаил Добрынин дыхание и стал читать:
«Дело было недалеко от деревни Кокошкино, куда приехала на лето отдохнуть семья Ульяновых. Лето стояло теплое, пронизанное пением кузнечиков и других насекомых, прогретое добрыми солнечными лучами. Жили Ульяновы в большом деревянном доме с резными наличниками. На втором этаже спали дети, на первом — родители. Дни летели быстро. Счастливое детство было наполнено играми, прогулками, купанием и рыбной ловлей. Но все чаще юный Володя Ульянов задумывался о вещах более серьезных, чем игры: о законах природы, о жизни людей. Любил он иногда, убежав тайком из дому от своих братьев и сестер, гулять по живописным окрестностям деревни, а особенно нравилось ему ходить вдоль железной дороги, по которой время от времени проносились, наполняя воздух гудками и терпким запахом угольного дыма, сильные черные паровозы, тянувшие за собой то пассажирские вагоны, то товарный или военный состав. Так и в этот День Володя, убежав из дому, прогуливался вдоль железнодорожного полотна. Одет он был в матросску и в синие, штанишки.. Шел он так, размышляя, и вдруг видит — в одном месте рельс на стыке отошел, и отошел он вершка на три в сторону. Понял тут Володя, что если пройдет тут поезд, то обязательно авария случится. Решил он тогда стоять здесь и ждать, чтобы аварии не было — хорошо, что дорога в этом месте была прямая и никаких поворотов, из-за которых мог бы неожиданно выскочить поезд, не было. Ждал Володя, может быть, с полчаса и вдруг слышит знакомый гудок. Стал он прямо между рельсов, снял с плеч матроску и стал ею махать. А паровоз приближается. Но тут машинист увидел мальчика на рельсах, остановил поезд, завизжали железные колеса. А из окон пассажирских вагонов люди выглядывают, думают: „Почему в лесу остановились?“ Вышел машинист к Володе. Показал ему мальчик, в чем дело, а сам думает: „Вызовут, наверно, сейчас бригаду и чинить дорогу будут“. А машинист руки о синюю форму свою вытер, осмотрел место со всех сторон, вернулся в кабину и принес оттуда большую железную кувалду. Размахнулся — и как ударит по отошедшему в сторону рельсу, потом еще раз как ударит! Минут пять бил он кувалдой, но все равно рельс полностью не выровнялся. Наклонился тогда машинист, пальцем померил трещину, потом на колеса железные посмотрел. „А-а, проедем как-нибудь!“ — сказал он и, махнув рукой, полез в кабину паровоза. Дал протяжный гудок, и заскрежетали колесные суставы. А Володя смотрел на проезжающий поезд и думал: „Хлипкая у нас империя. И народ — сильный, но дурной!“ Вдруг видит он, что последний вагон поезда какой-то особый и с охраной, а из окошка этого вагона смотрит на мальчика старый усатый царский генерал. Смотрит и улыбается, а потом даже рукой помахал. Помахал и Володя ему в ответ, но взгляд у мальчика был строгим и серьезным. И не дано было узнать царскому генералу, что за мальчика он увидел из окна своего вагона и о чем этот мальчик, видя генерала, думал».
