Нет жизни никакой - Твердов Антон (читать полностью бесплатно хорошие книги .TXT) 📗
Турусов пожал плечами. Он уже застегнул пальто — черное, длиннополое, с широким воротником и двумя рядами сверкающих пуговиц, — очень даже приличное пальто, но обладающее одной досадной особенностью — как только Степан Михайлович его надевал, множество пылинок и соринок липло на плотный драп, словно Степан Михайлович был постоянно наэлектризован. Это обстоятельство до крайности раздражало аккуратного вообще-то Турусова, и у него давно выработалась привычка: простаивая ли с отрешенным видом в кабине лифта или в магазинной очереди — он, не глядя, быстрыми щипками обирал с пальто мусор. Вот и сейчас — Турусов, ожидая Осипа, хмуро смотрит в забранное узорной решеткой окно, а белые руки его, как пара холеных цыплят, пасутся на черном драпе.
— Пожалте, — справившись наконец с системой замка, проговорил Осип и, прокашлявшись, распахнул дверь.
Поежившись при виде иссеченной снежными хлопьями черноты, Турусов шагнул за порог. Дверь за ним сразу же захлопнулась, но было еще слышно, как Осип бормотал что-то, видимо, по инерции.
Степан Михайлович поднял воротник пальто и, заложив руки в карманы, зашагал к темной дыре подворотни.
«И ночь поглотила его, — толкнулась и исчезла почти неощутимая мысль в глубинах его сознания. — Одинокого человека, шагающего в темноте… упрямо разрезающего небытие багровым мерцанием глаз, в которых еще не погас огонь страсти…»
Пройдя половину расстояния от редакции до собственного дома, Степан Михайлович успел в достаточной степени проникнуться мыслями о собственном извечном одиночестве в частности и тщете земного существования вообще, поэтому, когда ноги его привели не к подъезду дома, а к Дверям сверкающего огнями ночного супермаркета, он остановился и недоуменно оглянулся, стараясь понять, чего ему тут надо.
Ответ, впрочем, тут же выплыл — откуда-то из района желудка.
«Жрать хочется», — подумал Турусов и сглотнул слюну.
Чтобы войти, Степану Михайловичу пришлось обойти стороной совершенно дикую парочку, выпивающую водку из пластиковых стаканчиков прямо на ступеньках входа в супермаркет, — длинноволосый бородатый бомж в ватнике и заношенных до полупрозрачности джинсах сидел на отвороте полы дорогого кремового пальто, в которое кутался лощеный, но изрядно потертый джентльмен.
Лицо бомжа было похоже на птичку, запутавшуюся в траве, — маленькие блестящие глазки и острый нос выглядывали из падавших на лицо нечесаных волос.
— Достало меня все это, — задушевно хрипел джентльмен, разливая по стаканам водку, — бабки, банки, акции, облигации, серфинги…
— Брифинги, — подсказал бомж.
— И они тоже, — кивнул джентльмен и продолжал: — Как хочется с нормальным человеком пообщаться… С живым, блин, а не с этими козлами… Навесят на себя по три кило золота и думают, что всего в жизни достигли…
— Оно так… — соглашался бомж, — оно да… конечно… Жизнь она… того… А хорошо сидим… Еще одну возьмем, командир?
На расстоянии всего в пару шагов курили, разговаривая друг с другом, двое вооруженных рациями патрульных милиционеров — и на выпивающих не обращали никакого внимания.
«Вот черти, — сердито подумал Степан Михайлович. — Пьют. Раньше ведь как было. По-настоящему свободными себя чувствовали только те, кто длинные волосы носил, кто деньги имел или кто пил беспробудно. И первых, и вторых, и третьих нещадно гнобили власти. А теперь…»
Оказавшись в блистающих внутренностях большого магазина, Степан Михайлович оглянулся на суетящихся вокруг продавцов и покупателей, машинально мысленно проговорил что-то вроде:
«Зал сиял праздничными огнями, но никому не было дела до одинокого человека, в глазах которого огонь непогашенной страсти сверкал ярче тысяч гирлянд…» — и направился к продуктовому отделу.
В супермаркете делали покупки множество самых разных людей. Степан Михайлович шел к продуктовому отделу, прямо и гордо держа голову, будто никого не видел перед собой, но тем не менее удачно избегал столкновений и только один раз наступил на ногу какому-то странному типу в длинном и потрепанном кожаном плаще. Будучи вежливым, Степан Михайлович сказал:
— Извините, — и собрался было проследовать дальше, но тип задержал его, схватив за отворот пальто. — Что такое? — изумился Турусов, поднимая глаза на хулигана. — Как вы…
Каким именно образом собирался закончить начатую фразу Степан Михайлович, осталось неизвестным, потому что, произнеся два коротеньких слова, он увидел перед собой ухмыляющуюся страшную рожу с косящими к переносице глазами и крестообразным шрамом на правой щеке. А увидев, пискнул и попятился назад.
Тип откинул полу кожаного пальто и извлек на свет самый настоящий автомат. Степан Михайлович даже знал, что это оружие находится на вооружении сотрудников российского МВД, и знал, как это оружие называется: АК, автомат Калашникова.
И мгновенно у Турусова словно ватой заложило уши. Видел он, как тип вскинул автомат и направил вороненое дуло прямо ему в лоб, но не слышал решительно ничего, только почувствовал, как что-то сильно и резко толкнуло его в лоб — в точку между бровями, чуть выше переносицы..
Люди озабоченно гудели в помещении супермаркета. Наверное, поэтому первую автоматную очередь не услышал никто. Взрезав густой и душный воздух, пули веером рассеялись по торговому залу, с одинаковой резвостью разрезая человеческие тела и замкнутый четырехугольник мертвого пространства.
Тело Турусова вдруг потеряло вес и воспарило под увитый гирляндами потолок, откуда прекрасно было видно все, что происходит в помещении. Степан Михайлович сначала отчаянно бил всеми данными ему богом конечностями по воздуху, но потом затих, ощутив вдруг неслыханную вещь. Как выяснилось, он не просто видел все происходящее, но еще и мог понимать мысли мечущихся по торговому залу людей — как читают бегущую строку в низу телеэкрана, и не только мысли, а даже прошлое этих людей и будущее. Это было так странно и захватывающе, что Степан Михайлович забыл о том, что парит под потолком. Не поворачивая головы, он мог видеть любой закоулок огромного магазина — вот тот самый страшный тип в кожаном пальто размахивает автоматом, как крестьянин косой, брызгая вокруг невидимыми, но смертельно опасными пулями. Вот какой-то низенький толстый человек… Овощевод Афинский — прочитал Степан Михайлович бегущую строку, — овощевод Афинский, пригибаясь, бежит к выходу. Упал, не добежал.
Удивляясь, новым ощущениям, Степан Михайлович видел, как овощевод Афинский, покупавший маринованные болгарские огурчики, получил пулю в мякоть левой ноги и упал к подножию стенда, прикрывая голову кожаным портфелем и крича не столько от боли, сколько от страха, что его рана смертельна. Откричавшись, Афинский посинел лицом и застучал зубами — и в такт костяному стуку снова затарахтели автоматные очереди. Овощевод Афинский в этот раз остался жив — исключительно потому, что притворился погибшим.
Видел Степан Михайлович и как литературному работнику Пупис вспороло живот, и оттуда вперемешку с искрошенными кишками посыпались силлогизмы и апперцепции. Теряя сознание, Пупис с тоской подумал о том, что так и не удосужился узнать значения этих терминов.
…И как оператор сотовой связи Курнос, который в будние дни носил на поясе шесть мобильников, а по выходным пятнадцать, упав на пол с двумя пулями в животе, высокопарно подумал про себя, что уходит в Валхаллу, а на самом деле оказался в травматическом пункте, а потом на операционном столе районной больницы, где ему по ошибке ампутировали левую руку и на ее место — опять же по ошибке — присобачили правую ногу, которую отрезали у предпринимателя Ртищенко, оказавшегося в тот страшный момент в супермаркете, но не убитого и не раненного, а только поцарапанного осколками кафеля.
…И как поэт Степан Столичный, являвшийся и вправду человеком столичным, проживая в Москве и в Саратов приехав на праздник к родственникам, стоял столбом возле одной из касс. Столичный, в свое время написавший тексты к трем песням Маши Распутиной и к двум песням Олега Газманова, находился в полнейшей творческой прострации, то есть не обращал никакого внимания на происходящее, так как мысленно работал над текстом песни, предназначенной Филиппу Киркорову, и мучился, подбирая рифму к слову «мезальянс». Он рассеянно посмотрел по сторонам, увидел и прочитал намалеванное губной помадой на пластике стены «Жора — пидарас» — и его осенило. Но в следующее мгновение грянула новая автоматная очередь, и жизнь поэта оборвалась, как и полагается — трагично.
