Проходящий сквозь стены - Сивинских Александр Васильевич (бесплатная регистрация книга txt) 📗

– Не уверена, что такие расходы предусмотрены в нашем бюджете, – возразила, улыбнувшись, Аннушка, но руку высвобождать покамест не стала.

– Да бог с ней, с премией! – воскликнул я. – Разве ж я за презренный металл жизнью рисковал? Нет, нет и ещё девятьсот девяносто восемь раз нет. Такое постыдное качество, как алчность, вашему покорному слуге категорически чуждо. Главное, что мне удалось проявить себя защитником и освободителем. Где-то даже героем. Паладином! Во все времена у самых прекрасных девушек к героям было совершенно особое отношение. Сейчас я с законным правом могу примазаться к славе всяких Робуров и Артуров.

– Настоящий герой – он, – сказала Аннушка, куколка моя, тормоша ликующего от ласки Жерара. – Кажется, это йоркширский терьер?

– Он самый.

– Вы не находите, Поль, что спасённая имеет право знать имя отважного пса?

Вот так всегда! Никогда не соревнуйтесь с детьми и животными в умении завладеть вниманием понравившейся девушки. Один чёрт проиграете.

– К сожалению, его настоящее имя, а вернее, кличка, записанная в метриках и дипломах, совершенно не произносима для человеческого языка, – сказал я печально. – Два десятка одних согласных, первая из которых «Же». К тому же, если всё-таки, сломав язык и завязав его морским узлом, кто-нибудь измудрится произнести эту кличку без запинки, прозвучит она довольно неприлично. С запинками – тем более. В переводе с древнейоркшир-терьерского она означает, прошу прощения, – Блохастый. Если угодно, Вшивый. Ни ему, ни мне такой сомнительный оборот, разумеется, не нравится. Поэтому я зову его Жориком.

Жерар дёрнулся, как от укола иголкой в мягкое место, и укоризненно уставился мне в глаза.

– Видите реакцию, Анна Антоновна? Ведь всё понимает. И признателен, признателен, первый друг человека.

– Аня, с вашего позволения. Кстати, лично я не вижу в его глазах признательности. По-моему, он чем-то недоволен.

– Не исключено, – поспешил я поддакнуть. – Капризная порода. Балованная.

– Дамская, кажется.

– Безусловно, Аня, безусловно! – с жаром согласился я. – Самая что ни на есть дамская. Но, заметьте, это сейчас. Раньше йоркширских терьеров злые капиталисты содержали на фабриках специально для того, чтобы рабочие вытирали о них замаслившиеся руки. Живая ветошь, представляете? К тому же сама себя чистит. Язычком, язычком. Жестоко, конечно, но зато очень удобно и крайне выгодно с утилитарной точки зрения. Их почти не кормили. Смазки-то в те годы использовались всё больше растительного да животного происхождения. Вот они и были сыты. Жили, естественно, мало.

– Ужас! – пожалела Аннушка несчастных животных. – Но вы-то об него, надеюсь, грязные руки не вытираете?

– Что вы, Аня! Как можно.

– Тогда отчего такой странный для мужчины (в голосе её появились лукавые нотки) и паладина выбор? Носить его всюду на руках, терпеть капризы. А порой, должно быть, и ощущать косые взгляды окружающих… Не лучше ли было завести собаку другой породы? Посолидней. Стаффорда, например. Тоже терьер.

– Понимаете, Аня (ах, как мне нравилось произносить снова и снова её имя!), я ценю в животных прежде всего ум. И ещё… как бы это выразиться… домашнесть, что ли. Бойцовые собаки, вроде того же стаффорда, конечно, солидно выглядят, повышают престиж владельца, но мозгов у них с изюмину. Это ж машины для убийства. А мыслящая машина, дорогая Аня, – абсурд. Кроме того, Жорик в некотором смысле подарок. А дарёному кобелю, как и дарёному коню…

– В некотором смысле? – с живым интересом переспросила Аннушка. – Интересно, как это может быть? Расскажите, Поль!

«Жорик» насторожил ушки. Ему тоже было любопытно, как я выкручусь и что наплету.

– О, это весьма занятная история! – принялся я самозабвенно врать. – Ведь я, Анечка (прошла Анечка, великолепно!), отчасти француз. По прадедушке. Соответственно, имею в далёкой Галлии более-менее близких родственников. Иногда они вспоминают о существовании русского правнучатого кузена и скрепя сердце приглашают погостить недельку в Париже. По правде говоря, такое счастье выпадало мне всего дважды: первый раз в почти бесштанном детстве, а второй – в прошлом году. Тогда-то всё и случилось. Присматривать за взрослым мальчиком не в парижских традициях, поэтому я гулял по городу совершенно свободно. Благо кое-как умею изъясниться – ну, там: «мосье, же не манж па сис жур», «шерше ля фам» и тому подобное. Вот топаю я как-то по Монмартру, лижу мороженое «L'arc Triomphal» – «Триумфальная арка», как вдруг!.. Слышу вдруг в насквозь нерусской атмосфере мелодическое струение родных русских отборных, pardon, идиом и их неповторимых сочетаний. Причём звучат сии фразеологизмы на удивление интеллигентно и даже где-то изящно. Да может ли такое быть, спрашиваете вы, Анечка, недоумённым взглядом, и я решительно отвечаю: может! Может. А почему? А всё потому, что произносятся эти лексические па-де-труа – не в том, разумеется, смысле, что они на три голоса, а в том, что в три этажа – надтреснутым старушечьим голосом. И ещё слышатся в том голосе отзвуки былого, белоэмигрантского ещё аристократизма, свободный стиль кокаиново-поэтических салонов серебряного века. Зачарованно иду на звук. Ну, так и есть: la vieille [14], – бабулька! Совершеннейший божий одуванчик. Видели вы, Анечка, когда-нибудь этих стареньких парижанок в кожаных мини-юбках, ботфортах, декольте и париках? Зрелище, признаюсь, для русского глаза, привыкшего к убогой сермяге отечественных пенсионерок, экстравагантнейшее. Зато и незабываемое.

Аннушка увлеченно слушала. Порозовевшая, то улыбающаяся смущённо, а то и смеющаяся. Рука её оставалась в моей ладони. Воодушевлённый этим несказанно, я продолжал:

– Ну вот, мадам ругается на чём свет стоит, яростно шурует зонтиком под скамейкой, но объекта её гнева пока не видно. Тогда я подхожу и этак по-русски, будто нахожусь не в Парижске, а где-нибудь в Старой Кошме, спрашиваю, могу ли чем уважаемой соотечественнице помочь. Она выпрямляется, окидывает меня цепким взглядом и делает лицо наподобие чернослива. Улыбается, то есть. О, говорит, милый мальчик из России. Ах, Россия, belle Россия, детство, юность, ностальгия. Конфетки, бараночки, Дедушка Мороз. Конечно, говорит, дитя, вы можете мне помочь. Я, говорит, хочу своего драгоценного пёсика, наследство покойного мужа, барона де Шовиньяка, вытащить из-под этой вот дьявольски низкой скамейки. А потом, говорит она уже чуточку другим тоном, шкуру с него спустить и вообще – хм, хм… закопать. В землю. Ибо тварь он неблагодарная и пакостливая. Гостям в обувь гадит («Повторяюсь, – мелькнула мысль, – это я уже говорил Ладе с Лелей; к тому же во Франции, придя в гости, разуваться вроде не принято; а впрочем, какая разница!»), ценные вещи грызёт. Причём предпочтение отдаёт антиквариату и предметам искусства. И вообще, барон, покойничек, был изрядною, entre nous soit’dit [15], сволочью. И его щеночек точно такой же. Такой же, знаете ли, породистый и такой же сволочной. Достаньте мне его из-под скамьи, mon ami, и я подарю вам тысячу франков или даже… Эх, говорит она и широко взмахивает зонтом, была не была, просите, что пожелаете. Хотите эскиз самого Гогена? Ей-богу, не пожалею за возможность эту гадину обнять в последний раз. И делает баронесса пальчиками такие, знаете, Анечка, хватательные движения, демонстрируя, как именно бедного щенка обнимать собирается. Он, говорит, поверите ли, моего возлюбленного за пипи… ой, pardon, за… закусал едва не до смерти. И возлюбленный меня покинул. Тут старушка умолкает, одним глазом роняет слезу, а другим зорко следит за моей реакцией. Я сочувствующе вздыхаю и готов уже предложить ей свой платок, но тут окончательно растаявшая «Триумфальная арка» падает мне на брюки. Платок приходится использовать самому. Старушка со слезинкой справляется самостоятельно и продолжает жаловаться. А ведь был-то, говорит, возлюбленный лишь едва-едва старше вас, молодой человек. Где другого такого скоро найдёшь? О, mon ami, как я несчастна.