Судьба попугая - Курков Андрей Юрьевич (книги без сокращений .TXT) 📗
Допили чай и уже спускались через слуховое окошко, когда Банову стало неприятно, показалось, что он обидел Клару, и тогда в темноте чердака он обнял ее, прижал к себе и произнес:
— Может быть, мы вместе пойдем к нему…
Когда Клара ушла, Банов глянул на часы. Было около одиннадцати.
Через час надо было быть в очереди.
Мужчину в сером драповом пальто он нашел без труда. Очередь к полуночи продвинулась почти до поворота.
Усталость. Усталость. Усталость.
Банову хотелось спать, слипались глаза.
— Я вам утром чаю принесу, — пообещал мужчина в драповом пальто. — У меня термос есть!
Банов запомнил свое место — впереди теперь стоял старик с длинной черной бородой, позади — несколько крестьян.
«Попробую дремать стоя», — решил директор школы. Хорошо, что ночью очередь не двигалась. В конце концов Банов взял пример с крестьян, тех, что были за ним, и тоже, как они, уселся прямо на тротуар, прижав к себе колени, обнял их и так вот задремал. Когда очнулся, услышал за спиной разговор.
— А если это он? — говорил кто-то из крестьян. — Как узнаешь?
— Та не, оно видно должно быть… Я с собой старую газету взял!
— Покажь!
— Не, она далеко, чего зря вытаскивать?
Банов обернулся, и тут же крестьяне замолкли, уставившись на него с опаской.
Наступало утро. Сумрак начинал рассеиваться. Но фонари еще горели.
Директор школы посмотрел на часы, висевшие на ближнем столбе.
Двадцать минут седьмого.
Через сорок минут должен прийти мужчина в сером драповом пальто и принести чаю.
Сорок минут пролетели быстро. На самом деле мужчина пришел даже раньше, без пяти семь. И принес он не только чай, но и бутерброд с салом, так что Банов смог и позавтракать.
— Ну идите, отдохните! — говорил мужчина жующему соседу по очереди. — А к трем подходите, может, к тому времени совсем близко будем, тогда вместе постоим!
Около пяти часов пополудни Банов уже вплотную приблизился ко входу в Мавзолей. Крестьяне, стоявшие за ним, напряженно молчали. Это немного радовало директора школы, уставшего от их бестолковых споров, в которых чаще всего звучали две фразы: «Он!» и «Не он!».
Мужчина в драповом пальто, стоявший впереди, тоже молчал. Где-то в полчетвертого ему стало плохо, и кто-то из соседей по очереди поделился с ним сердечными таблетками. Теперь он вроде чувствовал себя получше, но был страшно бледен.
Очередь двигалась едва заметно, но движение это отличалось постоянством.
Вот уже и мраморный порог. И ступенька.
Банов горел от нетерпения увидеть вождя.
Крестьяне за спиной снова зашушукались, но тут их кто-то одернул.
Медленно поворачивала очередь направо. Вот еще полторы ступни, и он увидит… Но нет, там был еще один поворот.
Наконец Банов увидел его. Он лежал под стеклом, желтый, словно сделанный из церковного парафина.
Медленно плывя мимо, директор школы нагнулся к лежащему под стеклом и внимательно посмотрел на его лицо. Что-то там показалось подозрительным Банову, и он успел еще раз пониже нагнуться — и действительно, показалось ему, что увидел он едва заметные трещинки, какие случаются иногда на старых глиняных горшках.
— Ненастоящий! — прошептал сам себе Банов, и тут же словно полная тишина окружила его.
Он испуганно оглянулся — крестьяне, замерев и выпучив глаза, смотрели на него. Банов посмотрел вперед, но мужчина в драповом пальто, а впереди него и вся очередь, уже выходили из этой комнаты, а значит они не услышали по небрежности произнесенное слово.
— Ненастоящий? — шепотом переспросил один из крестьян, показывая взглядом на лежащего под стеклом.
Отступать было некуда, да и был Банов уверен в своей правоте.
— Нет, — подтвердил он шепотом. — Ненастоящий.
Лица крестьян просветлели. Угрюмость и напряжение исчезли, один из них даже улыбнулся.
Банов поспешил догонять очередь.
Крестьяне отстали.
Мужчину в сером драповом пальто он догнал уже на булыжнике Красной площади. Собственно, очереди там уже и не было, люди, выходя из Мавзолея, как бы сосредоточивались на себе и расходились, рассыпались, и каждый шел в одиночестве, думая о чем-то сокровенном, или, может быть, это только так казалось.
Банов тоже шел в одиночестве, шел медленно, и в голове его крутилось одноединственное слово: «НЕ-НА-СТО-Я-ЩИЙ!…» Дней пять спустя наступил серый рассвет. К этому времени у Добрынина и урку-емца кончились дрова и осталась только одна бутылка спирта.
Несколько дней полной темноты оказались серьезным испытанием для народного контролера. Сначала он пытался что-то сделать, трощил оставшиеся дрова, желая вновь изобрести древнюю лучину, но ничего не получалось, а щепки сгорали во мгновение ока и ничего, кроме самих себя, не освещали. Запустить динамо-машину ни Добрынин, ни Ваплахов даже не пытались, были они в технике людьми темными и оба чувствовали смешанные страх и уважение по отношению к любой механике, а тем более к такой, которая рождала электричество.
Но вот засерело за окном, рассеялась темнота, и в холодной тишине дома, согреваемые только выигранным в карты у военных спиртом, обрадовались контролер и урку-емец, и оба подошли к окну.
— Ну вот, выжили-таки, — вздохнув, сказал осипшим голосом Добрынин.Теперь можно и в дорогу собираться.
Ваплахов кивнул.
— К старухе пойдем? — спросил Добрынин, припомнив одновременно, что говорила эта старуха о русском народе.
— Надо пойти, — наконец нарушил молчание Ваплахов. — Собак даст.
— Ну хорошо, — произнес народный контролер, как бы успокаивая самого себя. И тут же задумался он о том, что надо бы старухе что-то подарить от имени русского народа. Но как ни задумывался, а ничего придумать не мог. Полез он в свой вещмешок, нашел там пачку обрезанных кожаных страниц с древними письменами, книжки, но ничего такого, что сгодилось бы для подарка, оттуда не выудил.
— Я к этому загляну! — сказал неопределенно Добрынин и пошел в комнату радиста «Петрова».
Комната была раза в два меньше той, в которой они жили. На специальном столике громоздились странные железные аппараты, составлявшие радиостанцию. Тут же справа стоял комодик, а в углу — тумбочка. Вместо кровати в комнате на полу валялся матрас, возле которого чернела перегоревшими углями бочка-буржуйка.
«Скромно жил японец!» — подумал Добрынин. Заглянул в комод и тут же обрадовался, заметив разные мешочки с провизией.
— Эй, Дмитрий, глянь сюда! — крикнул он погромче, чтобы урку-емец в соседней комнате мог его услышать.
Урку-емец, зайдя в комнату и оценив содержимое комодика, улыбнулся многозначительно.
— Как ты думаешь, если это вот старухе подарить, она обрадуется? — спросил Добрынин.
— Как не обрадоваться! — урку-емец кивнул. — Каждый человек обрадуется!
— Я о каждом не говорю, — перебил его народный контролер. — Я о той старухе, у которой собак возьмем.
— Обрадуется, обрадуется, — Ваплахов снова закивал.
— Ну так давай, выбери, что нам с собой взять, а остальное ей отдадим! — приказал Добрынин и ушел в большую комнату.
В большой комнате народный контролер уселся на свою кровать, посмотрел на морозные оконные узоры. Задумался.
Путаные мысли перебивали друг друга в его голове и вообще вели себя как дети, так что захотел было даже Добрынин прикрикнуть на них, чтоб умолкли. Вот опять предстояла ему дорога и опять неизвестно куда. Что оставит он здесь позади себя? Что толку от того, что проверил он количество заготовленной пушнины, если пушнина эта поехала в чужую страну? Почему о том, что здесь происходит, должен знать товарищ Волчанов и какие-то неизвестные члены Политбюро, но это же самое неизвестно товарищу Тверину? Почему тот же Волчанов, приехав проводить его на аэродром, ничего не сказал ему о японских революционерах? Вопросы сыпались на Добрынина, и, казалось, мысли его больше не подчиняются голове и не пытаются помочь народному контролеру разобраться с происходящим. А тут еще некстати вспомнилось ему прошлое пребывание в Хулайбе, вспомнился коммунист-оборотень Кривицкий, которого судили национальным якутским судом. За что судили? За исчезновение урку-емцев, за то, что по ночам японцам отдавал заготовленную пушнину… Уж не этим ли самым японцам отдавал он соболей? Неужели зря его принесли в жертву? Но как же быть с двумя погибшими контролерами, навечно оставшимися в полупрозрачном льду? «Нет, — думал Добрынин, — не был он невиновным…» Но тут же какая-то другая мысль перебивала предыдущую и твердила шепотом: «Был, был.., а контролеры сами случайно погибли!» Мотнул народный контролер головой, разгоняя утомительные мысли. Поднялся с кровати, взял вещмешок и вышел.
