Песни мертвого сновидца. Тератограф - Лиготти Томас (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗
— У меня вопрос, — сказал я, с сожалением глядя, как Спейр закрывает покоившийся на коленях дневник. — Оттисками тех глифов украшены только ставни в башне. Не объясните, почему их нет на всех остальных?..
Спейр подвел меня к окну и отодвинул занавеску. С большой осторожностью он отвел одну из створок — на то малое расстояние, что позволяло увидеть ее торец. Стало очевидным, что нечто контрастного цвета и текстуры образовывало прослойку меж двух панелей темного дерева.
— Они выгравированы на листах стекла, помещенных внутрь каждой створки, — пояснил Спейр.
— И те, в башне?..
— Да. Не знаю, был ли дополнительный набор символов осторожничаньем или просто излишком…
Его голос вдруг сбавил тон, а потом и вовсе умолк — хотя пауза, казалось, не подразумевала со стороны Спейра никакой задумчивости.
— Ну да, — подсказал я, — предосторожность или излишек.
На мгновение он ожил:
— То есть я хотел сказать, являются ли символы дополнительным средством против…
И в этот момент рассудок его окончательно отдалился, ушел в глубины его мозга, оставив меня единственным зрителем драматической развязки действа.
— Спейр, — позвал я его, заставив голос звучать нормально.
— Спейр, — повторил он, но каким-то не своим голосом.
Звуки, издаваемые им, скорее напоминали отголосок, чем живую речь. На мгновение я усомнился — как можно было верить Рэймонду Спейру, зная его любовь к пугалкам из картона и привидениям из тряпья и желатиновой слизи? И все же насколько более изящными и искусными были эффекты текущего представления — как будто он манипулировал самой атмосферой вокруг нас, дергая за ниточки света и тени.
— Этот луч, он так ярок, — произнес он этим новым западающим, неровным голосом. — Он вонзается в стекло, — с этими словами он положил руку на створку ставен, — и тени направляются к… к…
Со стороны казалось, что Спейр не столько отворял ставни, сколько пытался захлопнуть створку, распахивающуюся все сильнее и сильнее, позволяющую странному сиянию постепенно просачиваться внутрь. Но прямо на моих глазах он сдался, позволив сторонней силе направлять свои действия.
— …сливаются в единое во мне, — несколько раз повторил он, шагая от окна к окну и методично отворяя ставни в некоем ритуальном трансе.
Зачарованный, я смотрел, как он обходит весь первый этаж до последней комнаты, — автомат из плоти и крови, запрограммированный человек. Покончив здесь, он поднялся по лестнице, и его шаги зазвучали уже на втором этаже: чем выше он взбирался, тем слабее я их различал. Последнее, что мне удалось четко уловить, — далекий хлопок деревянной двери о косяк: Рэймонд добрался до комнаты в башне.
Сосредоточившись на странно изменившемся поведении Рэймонда, я не сразу обратил внимание на его последствия. Длилось это недолго — теперь я попросту не в силах был игнорировать фосфорный блеск, подсвечивающий ставни изнутри. То светились стекла — в каждой комнате, в каждом окне; обходя этаж, я зашел в библиотеку и коснулся тронутого временем дерева одной из створок. Странное покалывание взобралось по моим пальцам на ладонь, охватило ее — я почувствовал, что мое тело будто превращается в вибрирующее отражение на глади потревоженной воды или оплывающей от жара зеркальной поверхности. Из-за этих вызванных неведомой силой ощущений — их мне вряд ли доведется изгнать из памяти — я не сразу приметил то, что разыгрывалось за окном.
Несколько мгновений я воспринимал лишь ландшафт, окруживший дом: степь, опустошенный мир, безотрадно возлежавший под сияющим куполом небес. Лишь потом в мое восприятие вползли фрагменты каких-то сторонних, накладывающихся изображений — будто на зримый образ лег сплетенный из горячечного бреда космогонический гобелен.
Окна, которые — за неимением более точного термина — я вынужден назвать заколдованными, сослужили свою службу. Образы, передаваемые ими, шли из призрачного мира, обручившего безумие с метафизикой. По мере их прояснения я наблюдал за закоулками, что обычно недоступны земному зрению, за слиянием плоскостей объектов, чья природа сама по себе исключает всякое сочетание, — как не может слиться плоть с неодушевленной материей, с собственным окружением. Но именно это происходило у меня на глазах — как оказалось, были на Земле места, где подобные закономерности попирались явно и открыто! То был мир ночного кошмара — но, сомнений нет, великолепный мир.
Свет солнца, облекая некие экзотические города, вплавлялся в лица людей, что были лишь масками для насекомоподобных тварей; на камнях мостовой ночных античных улиц вдруг открывались глаза; темные галереи пустующих музеев обрастали призрачными формами, сошедшими с помутневшего слоя краски старинных картин; земля у края вод порождала новые абиологические звенья эволюции, и уединенные острова давали приют видам, не имевшим подобий за пределами мира грез. Джунгли кишели звероподобными фигурами, чья жизнь была отгорожена липким изобилием флоры и протекала в спертой, овеществленной духоте. Пустыни оживали поразительными мелодиями, чье звучание подчиняло себе мир вещей и управляло им; дышали подземелья, в чьих недрах трупный прах поколений срастался в кораллоподобные скульптуры — мешанину конечностей, вспученной плоти, зрительных органов, рассеянно сканировавших темноту.
Мое собственное зрение вдруг укрылось под веки, отгораживая меня от этих образов на мгновение. И в тот краткий миг я повторно прочувствовал стерильный дух этого дома, его «невинную атмосферу». Именно тогда я понял, что дом этот был, возможно, единственным местом на Земле — или даже во всей Вселенной, — что излечилось от бушевавшей повсеместно фантомной чумы. Достижение это — быть может, бесполезное или даже недостойное — теперь пробуждало во мне чувство великого восхищения, какое мог бы вызвать Великий Молох, изваянный с изобретательностью и вдохновением.
И мое восхищение усилилось, когда я последовал по пути Спейра и поднялся по боковой лестнице на второй этаж. Поскольку здесь комната следовала за комнатой через лабиринт взаимосвязанных дверей, которые Спейр оставил открытыми, казалось, будто влияние окон обостряется, представляя все большую угрозу дому и его жителям. Что проявилось в окнах этажом ниже сценами вторжения спектральных чудовищ в привычную действительность, здесь дошло до точки усугубленного реальностного распада: иномирье стало доминировать. Срывая маски, разбрасывая каменные преграды, оно распространяло свое извращающее влияние прихотливо, воплощая самые лихорадочные стремления, диктуя метаморфозы, что напрочь вытесняли знакомый порядок вещей.
До того как подняться на третий этаж, я некоторым образом подготовился к тому, что мог бы там застать, — памятуя, что дальнейшее восхождение лишь нарастит силу и концентрацию заоконных явлений. Каждый оконный проем теперь являл собой обрамленную фантасмагорию смешанных и радикально преображенных форм и цветов, невероятных глубин и расстояний, гротескных мутаций аномального толка; в каждом окне бушевали капризный хаос и небывальщина. И, минуя пустые и странным образом утратившие непрозрачность комнаты последнего этажа, я все больше убеждался, что сам дом сейчас возносился в иную вселенную.
Понятия не имею, сколько времени я восторгался этим бунтом материи, бьющим наотмашь по незащищенному рассудку, — знаю лишь, что из транса меня вывел трепет перед вхождением в самую высокую комнату, мастерскую в башне, черепную коробку этого дома-зверя с пестрой шкурой. Взбираясь по винтовой лестнице, я обнаружил, что Спейр открыл восьмиугольное слуховое окно, казавшееся теперь пристально смотрящим глазом божества. Пробираясь сквозь лабиринт безумных цветовых иллюзий и оживших теней, я шел на голос… вернее, лишь на дрожащее эхо голоса, ибо звук здесь искажался даже пуще света. Встав на последнюю ступень перед дверью в мастерскую, я прислушался к звучащим невесть откуда гулким словам:
— Теперь тени восходят к звездам — движутся во мне, во всем сущем. Их великолепие должно пронизать каждую вещь, каждое место, что обустроено по образу и подобию их — и нас… Этот дом — мерзость, вакуум, пустота. Ничто не должно противиться… противиться…
