Гиблое место - Кунц Дин Рей (чтение книг txt) 📗
Он опять поцеловал жену. Фелина вновь взялась за журнал, а Клинт прошел через столовую и по коридору направился в ванную. Там он открыл кран и, дожидаясь, пока пойдет вода погорячее, включил электробритву. Бреясь, он все время видел в зеркале свою ухмылку. Нет, все-таки в жизни ему очень повезло.
Страшный дядька рычал ему в самое лицо, засыпал вопросами. Спрашивает, спрашивает. Да если бы Томас спокойненько сидел в кресле – и то не смог бы ответить на все вопросы. Надо же сперва подумать. А дядька подумать не дает. И Томас ведь не сидит в кресле – дядька прижал его к стене. Спина болела так сильно – Томас чуть не заплакал.
– Я наелся, я наелся, – повторял он. Обычно после этих слов к нему с расспросами или рассказами не приставали, чтобы у него в голове все хорошенько улеглось. Но на страшного дядьку эти слова не действовали. Ему все равно, улеглось у Томаса в голове или не улеглось, – он требовал ответа немедленно. Кто такой Томас? Кто его мать? Кто отец? Откуда он? Кто такая Джулия? Кто такой Бобби? Где Джулия? Где Бобби?
– Выходит, недаром у тебя морда такая тупая, – проворчал дядька. – Ты и впрямь круглый дурак. Небось и не сообразишь, про что я спрашиваю, а?
Он больше не прижимал Томаса к стене, но Томас все равно не доставал ногами до пола. Одной рукой дядька сжимал ему горло, и Томас задыхался. Другой рукой дядька ударил его по лицу. Сильно-пресильно. Томас старался сдержать слезы, а они все льются. Ему было больно и страшно.
– Зачем таким недоумкам вообще жить на свете? – сказал дядька.
Он разжал руку, и Томас грохнулся на пол. А Беда смотрит на него злорадным взглядом. Ох, и рассердился Томас. Боится, а сердится. И что это на него нашло? Раньше почти никогда не сердился, а теперь вот и боится, и сердится. А дядька глядел на него как на букашку какую-то или сор на полу, который надо вымести.
– Я бы таких убивал сразу после рождения. Какая от тебя польза? Тебя бы еще в младенчестве следовало придушить или пустить на котлеты для собак.
В большом мире Томасу уже случалось слышать злые слова, ловить злые взгляды. Джулия кричала его обидчикам. Чтобы Они Заткнулись И Проваливали. А Томасу велела: пусть он с ними не церемонится и отвечает: "Фу, как грубо!" Сейчас Томас очень рассердился, и Было За Что. Даже если бы Джулия ему ничего не объясняла, он бы все равно рассердился. Ему иногда и так ясно, что хорошо, а что плохо.
Страшный дядька лягнул его ногу. Хотел еще лягнуть, но за окном раздался шум. В окно заглядывали санитары. Они разбили стекло в форточке, и один просунул руку – собирался открыть окно.
Страшный дядька услыхал звон и обернулся. Он протянул руку к окну, как будто останавливал санитаров, чтобы они расхотели залезть в комнату. Но Томас понял, что на самом деле он сейчас ударит в них синим светом.
Предупредить их? Да ведь они не услышат, а может, и не обратят внимания. И Томас, пока страшный дядька не видит (он как раз отвернулся к окну), начал отползать. Ползти было больно, Томас перепачкался в крови Дерека, разлившейся по полу. Мало того что он сердится и боится, его еще и мутит от крови.
Синий свет. Яркий-преяркий.
Раздался взрыв.
Зазвенело стекло, но громче звона был грохот. Страшный грохот, как будто все окно рухнуло на санитаров, а в придачу кусок стены. Снаружи донеслись крики. Одни быстро оборвались, а другие все неслись и неслись, как будто там, в темноте за разбитым окном, кому-то очень больно, больнее, чем Томасу.
И Томас не обернулся. Он уже почти дополз до кровати Дерека, а оттуда, с пола, окна все равно не видно. Да и некогда оглядываться: он наконец сообразил, что делать, куда ползти дальше, пока дядька снова за него не взялся.
Раз-два – и он уже у того края кровати, где лежит подушка. Поднял глаза. С кровати свешивалась рука Дерека. Кровь бежала из-под рукава, по руке и – кап-кап-кап с пальцев. Ох, как не хотелось Томасу притрагиваться к мертвому телу, хоть это и тело друга! Но в жизни всегда так: приходится делать и то, что не хочется. Томас уже привык. Он уцепился за край кровати и быстро подтянулся. Он спешил, стараясь не замечать боль в спине и лягнутой ноге, а то заметит – и боль отнимет у него силы. Вот он, Дерек, на кровати. Весь в крови, глаза открыты, рот открыт. И жалко его, и страшно. А из-под него выглядывают фотографии его папы и мамы. Со стенки упали. А Дерек лежит мертвый. Теперь он навсегда останется в Гиблом Месте. Навсегда.
Томас взялся за ножницы, которые торчали из тела Дерека, и осторожно вытащил. Ничего, Дереку не больно. Он уже никогда не почувствует боли.
– Эй, – окликнул страшный дядька.
Томас обернулся. Дядька шел прямо на него И Томас изо всей силы ткнул его ножницами. У дядьки вытянулось лицо. Ножницы воткнулись ему в плечо, и он еще больше удивился. Выступила кровь. Томас выпустил ножницы.
– За Дерека, – сказал он. А потом сказал:
– И за меня.
Он не знал, что из этого получится. Думал, может, пойдет кровь, и дядьке станет больно, и он умрет, как Дерек. Или, может, удастся убежать. В том конце комнаты вместо окна и куска стены теперь дырка с дымящимися краями. Что, если шмыгнуть к ней, вылезти на улицу? Хоть там и ночь, но все равно А получилось такое, чего Томас не ожидал. Страшный дядька будто не заметил, что ему в плечо воткнулись ножницы и что из него течет кровь. Он схватил Томаса и опять поднял его в воздух. И шмякнул о тумбочку Дерека. Больно – больнее, чем о стенку: у тумбочки ручки и острые углы, а у стенки нет.
Внутри у Томаса хрустнуло, затрещало. И Томас вдруг сразу перестал плакать. Вот чудеса Больше ему не плачется, точно он выплакал все слезы до капельки.
Возле самого его лица – лицо Беды Близко-преблизко. Глаза в глаза. Страшные глаза: голубые, а как будто темные. Вроде бы они снаружи голубые, а под голубым – темнотища, как в дырке, которая вместо окна.
И еще вот что чудно. Томас уже не так боялся. Будто из него вышел весь страх – вот как слезы выплакались. Он смотрел в глаза Беде, видел темноту – большую-большую, больше, чем ночь, которая наступает, когда уходит солнце, – и понимал: Беда хочет, чтобы он умер, и сделает так, чтобы он умер, но это ничего. Он всегда думал, что умереть – это очень страшно, а теперь не очень-то и боится. Смерть, конечно, Гиблое Место, и ему туда не хочется, но он вдруг почувствовал странную радость: что-то говорило ему, что там будет не так одиноко, как ему казалось прежде, и даже не так одиноко, как здесь. Там, наверху, кто-то добрый, и он любит Томаса – любит крепче, чем Джулия, даже крепче, чем папа. Кто-то добрый и светлый, без единой темнинки. Такой светлый, что смотреть на него в упор невозможно.
Страшный дядька одной рукой прижал Томаса к тумбочке, другой выдернул из плеча ножницы.
Вонзил в Томаса.
Внутри у Томаса заструился свет. Ярче и ярче. Тот самый любящий свет. Томас понял, что уходит из этого мира. Когда он совсем уйдет, хорошо бы Джулия узнала, как храбро он держался до последней минуты, как перестал бояться, плакать, как ударил Беду ножницами. Совсем забыл: надо же протелевизить Бобби, что идет Беда! И он начал телевизить.
Ножницы опять вонзились в Томаса.
Нет, телевизить про Беду – это потом. Сперва нужно передать Джулии, что Гиблое Место не такое уж гиблое. Что там свет, и свет ее любит. Она обязательно должна узнать, а то она не верит. Она тоже думает, что там темно и одиноко. И поэтому у нее каждая минута на счету, поэтому она так боится чего-то не успеть, хочет поскорее все перечувствовать, перевидеть, перепробовать, узнать. Поэтому так старается, чтобы Томас и Бобби ни в чем не нуждались, если С Ней Что-Нибудь Случится.
И снова ножницы вонзились в Томаса.
Ей с Бобби хорошо, но по-настоящему хорошо станет лишь тогда, когда она поймет: не надо злиться из-за того, что все в конце концов уходит в большую темноту. Джулия добрая, ни за что не подумаешь, что на самом деле она все время злится. Томас и сам только что догадался. Свет внутри разгорался все ярче и ярче, и Томас вдруг ясно увидел, что Джулия совсем извелась от гнева. Она злится оттого, что все ее тяжкие труды, все надежды, мечты, поступки, вся ее любовь – все это впустую. Ведь рано или поздно каждый человек насовсем умирает.
