Финт хвостом (сборник) - Вейд Сьюзан (книги регистрация онлайн бесплатно TXT) 📗
Они пошли ко мне. Медленно, будто двигались под водой. Я прошел по краю стены, спрыгнул и стал пятиться — и все еще пел. Они шли за мной между блочных домов. Их лица были невыразительны, а глаза пусты, как будто они смотрели телевизор. Во главе колонны я прошел на стройплощадку и перепрыгнул ближайшую траншею. Вдоль этого края были насыпаны кучи песка и земли и стояли штабеля кирпичей. Я стоял там с открытым ртом, выпуская звук наружу. Дети смотрели мне прямо в глаза. Самый младший шел первым. Я уже убрал деревянную ограду. Они молчали. Девять детей. Девять жизней.
Когда все они оказались в траншее, я стал забрасывать их кирпичами. Они не сопротивлялись, многие даже не двигались после первого же удара. Мне казалось, что я плачу, но я не плакал. Так же, как и они. Я просто пел. Потом я засыпал их песком и землей, пока их не стало видно. Я чувствовал, что какая-то часть меня оказалась похоронена вместе с ними. Я продолжал кидать землю, пока полностью не забросал траншею. Потом я вернулся в общежитие и проспал весь день.
Все это схемы. Ты должен закончить то, что начал. Выровнять все. Сделать гладким. И разрыхлить.
После этого я уехал из Мидленда. Добрался автостопом до Лондона. Город полон бездомных подростков вроде меня» но я прорвусь. Вы знаете, что у каждого из индейцев было животное-тотем, дух? Иногда у всей семьи был один тотем, иногда у целого племени. Сколько жизней являются частью меня? Закончу ли я свои дни в постели или на крыше машины с ножом в шее? Я умею добывать еду и содержать себя в чистоте. Мне нравятся люди, но они не нужны мне. И я никогда не буду кому-нибудь доверять. Мои когти спрятаны. Глубоко внутри меня.
Джойс Кэрол Оутс — НИКТО НЕ ЗНАЕТ, КАК МЕНЯ ЗОВУТ
Для своих девяти лет была она очень развитой девочкой. И поняла про опасность даже прежде, чем увидела кота с мехом серым, будто пух чертополоха, легким, как дыхание, который смотрел на нее золотисто-янтарными глазами из-под пунцовых пионов на клумбе.
Было лето. «Первое лето Беби» называли они его. У озера Святого Облака среди Адирондакских гор в летнем домике, крытом темной дранкой, с каминами из камней и широкой верандой на втором этаже, которая, когда стоишь на ней, будто парит в воздухе, ни к чему не прикрепленная. У озера Святого Облака дома соседей совсем не видны за деревьями, и ей это нравилось. Дома-призраки, как и те, кто в них живет. Только голоса иногда доносились оттуда, или музыка по радио, или откуда-то дальше по берегу — собачий лай рано поутру, но кошки ведь неслышные — оттого-то они отчасти и кажутся такими особенными. И когда она в первый раз увидела чертополошно-серого кота, то от удивления даже не окликнула его; просто кот уставился на нее, а она — на кота, и ей показалось, что кот ее узнал. Во всяком случае, он задвигал ртом, будто неслышно сказал что-то — и это было не «мяу», как в глупых комиксах, а настоящее слово. Но кот тут же исчез, и она осталась стоять на веранде одна, ощущая нежданную потерю, будто из нее вдруг высосали весь воздух, и когда мамочка, вышла из комнаты с Беби на руках и с полотенцем через плечо, чтобы слюни Беби плечо не пачкали, она сначала не услышала, как мамочка заговорила с ней, потому что изо всех сил прислушивалась к чему-то другому. Мамочка повторила то, что сказала:
— Джессика?.. Посмотри-ка, кто тут.
ДЖЕССИКА. Вот это слово, вот это имя безмолвно произнес чертополошно-серый кот.
Все дома в городе, все дома на Проспект-стрит, на их улице были у всех на виду, будто на глянцевых рекламных объявлениях. Дома были большие из кирпича или камня, и газоны там были большие, ухоженные, и дома никогда не таились друг от друга, никогда не прятались, как на озере Святого Облака. Там их соседи знали их имена и всегда здоровались с Джессикой, даже когда видели, что она не смотрит в их сторону и думает «я никого не вижу и они не могут увидеть меня», но от них не было избавления, а задние дворы сливались друг с другом, разделенные либо рабатками, либо живыми изгородями, которые ничего не заслоняли. Джессика любила летний домик, прежде он был бабушкин, пока она не умерла, и уехала, и оставила его им, но она так и не могла решить, НАСТОЯЩИЙ ли он или только ей приснился. Ей иногда бывало трудно вспомнить, что такое НАСТОЯЩЕЕ, а что такое СОН, и бывают ли они одним и тем же или же всегда-всегда разные. А знать это было очень важно, ведь если она их спутает, мамочка заметит и начнет ее расспрашивать, а один раз папочка не удержался и засмеялся над ней при гостях. Она возбужденно болтала, как бывает с очень застенчивыми детьми, которых вдруг охватывает лихорадочное желание вступить в разговор, и она рассказывала, что крышу дома можно приподнять и вылезти наружу по облакам, как по ступенькам. А папочка перебил ее, чтобы сказать: «Нет-нет, Джесси, детка, это просто сон», — и засмеялся на ее горестный взгляд, а потому она онемела, будто он ее ударил, и попятилась, и выбежала из комнаты, чтобы спрятаться. И сгрызла ноготь на большом пальце, чтобы наказать себя.
Потом папочка пришел к ней, сел перед ней на корточки, чтобы смотреть ей прямо в глаза, и сказал, что очень жалеет, что засмеялся, и надеется, что она не сердится на папочку, а просто она такая МИЛЕНЬКАЯ, ее глазки такие ГОЛУБЫЕ, так она простила папочку? И она кивнула «да», а ее глаза наполнялись слезами обиды и ярости, и в ее сердце — «Нет! нет! нет!», но папочка не услышал и поцеловал ее как всегда.
Было это давным-давно. Она тогда еще училась в дошкольной школе. Сама еще беби, такая глупая. Неудивительно, что они смеялись над ней.
Некоторое время было так страшно, что в это лето они вдруг не смогут поехать на озеро Святого Облака.
Это было как парение в воздухе — само название. Озеро Святого Облака. И облака отражались в озере, плыли по поверхности подернутой рябью воды. Это было ВВЕРХ к озеру Святого Облака в Адирондакских горах, и ВВЕРХ, когда папочка сидел за рулем, в предгорья, а потом и в горы по изгибающимся, а иногда и петляющим шоссе. Она чувствовала их путешествие ВВЕРХ, и не было другого такого ощущения, такого странного и такого чудесного.
«Мы поедем на озеро?» Джессика не осмеливалась спросить мамочку или папочку, потому что задать такой вопрос значило признать тот страх, чтобы прогнать который она и задавала вопрос. И еще был ужас перед тем, что летний домик все-таки не НАСТОЯЩИЙ, а всего только СОН Джессики, потому что она так хотела, чтобы он был.
Прежде, до рождения Беби весной. Весом всего в пять фунтов одиннадцать унций. Прежде, до «К-сечения», сколько раз она слышала, как они говорили про него по телефону, сообщая друзьям и родственникам. «К-сечение» — она видела его, парящие геометрические фигуры, восьмиугольники, шестиугольники, будто в каком-то архитектурном папочкином журнале, и Беби в одном из них, и его надо было выпилить. Пила, Джессика знала, была особенной, инструментом хирурга. Мамочка хотела «естественных родов», а вместо — «К-сечение», и по вине Беби, но об этом никто ничего не говорил. А ведь на Беби должны были сердиться, не хотеть его, противного, потому что все эти месяцы Джессика была ХОРОШЕЙ, а будущий Беби — ПЛОХИМ. А никто словно бы не замечал, не придавал никакого значения. «Мы поедем на озеро в этом году? Вы еще меня любите?» — Джессика не решалась спрашивать, боясь ответа.
Таким бы этот год, год круглящегося мамочкиного животика, когда Джессика узнала очень много всякого, не зная, откуда она это знает. И чем больше ей не объясняли, тем больше она понимала. Она была серьезной девочкой с хрупкими костями, перламутрово-голубыми глазами и изящным овалом лица, будто у фарфоровой куклы, и у нее была привычка, которую все взрослые не одобряли, привычка грызть ноготь на большом пальце, иногда до крови, или даже просто сосать большой палец, если на нее не смотрели, но самое главное — она умела иногда становиться невидимкой, наблюдать и слушать, и слышать больше того, что говорили. Когда мамочка в ту зиму плохо себя чувствовала, и темные круги у нее под глазами, и ее красивые каштановые волосы свисают безжизненными прядями, зачесанные за уши, и ее дыхание, такое пыхтящее после лестницы, или просто потому, что она прошла через комнату. От талии и выше мамочка все еще была мамочкой, но ниже талии, там, куда Джессике не нравилось смотреть, там нечто, которое они называли будущим Беби, Беби, будущей сестричкой, так безобразно распухло у нее в животике, что он мог вот-вот лопнуть. И мамочка, например, читала Джессике или помогала ей мыться, как вдруг ее поражала боль: Беби сильно брыкал ее, так сильно, что и Джессика это чувствовала, и теплый румянец сбегал с маминых щек, и жаркие слезы наполняли ее глаза. И мамочка торопливо целовала Джессику и уходила. Если папочка был дома, она звала его тем специальным голосом, который означал, что она старается быть спокойной. Папочка говорил: «Любимая, с тобой все хорошо, ничего не случилось, я уверен, что ничего», и помогал мамочке сесть где-нибудь поудобнее или прилечь, подняв ноги повыше; или вел ее медленно, будто старушку, через прихожую в ванную. Вот почему мамочка там много смеялась, так задыхалась или вдруг начинала плакать. «Уж эти гормоны!» — смеялась она. Или: «Я слишком стара! Мы слишком долго откладывали! Мне почти сорок! Господи Боже, я так хочу этого беби, так хочу!» И папочка был таким ласковым и чуть-чуть пенял ей — он привык ухаживать за мамочкой, когда она бывала в таком настроении. «Ш-ш-ш! Ну к чему эти глупенькие слова? Ты хочешь напугать Джесси, ты хочешь напугать меня?» И даже если Джессика спала у себя в комнате в своей кровати, она все равно слышала, все равно знала, и утром вспоминала так, будто то, что было НАСТОЯЩИМ, вместе с тем было и СНОМ, а у СНА есть тайная сила, которая позволяет тебе знать то, о чем другие не знают, что ты знаешь.
