Локон Медузы - Лавкрафт Говард Филлипс (читаемые книги читать онлайн бесплатно .txt) 📗
Однако я сразу заметил, что с Марселин дело обстояло по-другому. Как бы себя ни вел Марш во время рисования, ее реакция была проста и очевидна. Любым возможным способом она потакала откровенному безумству художника и в то же время отвергала проявления любви Дени. Странно, я ощущал это более отчетливо, чем Дени, и пытался придумать, каким образом успокоить сознание сына до тех пор, пока это дело не будет завершено. Не было смысла указывать ему на особенности поведения Марселин, поскольку это никак не помогло бы ему.
Наконец, я решил, что Дени лучше быть подальше отсюда, пока имеет место эта неприятная ситуация. Я хорошо представлял себе Марша и был уверен, что когда он рано или поздно закончит картину, просто уедет. Мое мнение о чести Марша было таковым, что я не ожидал какого-то плохого развития этой истории. Когда он закончит, Марселин позабудет о своем новом безрассудном увлечении и снова приберет Дени к рукам.
Я написал длинное письмо своему торговому и финансовому агенту в Нью-Йорке и изложил ему план, согласно которому мой сын будет вызван туда на неопределенное время. Я попросил агента написать о том, что наши дела безотлагательно требуют отъезда одного из нас на Восток, и, конечно, моя болезнь дала ясно понять, что я не могу покинуть дом. Предполагалось, что, когда Дени приедет в Нью-Йорк, он найдет достаточно дел, которые займут его на нужный срок.
Схема сработала безукоризненно, и Дени, ничего не подозревая о моем замысле, отправился в Нью-Йорк; Марселин и Марш сопровождали его в автомобильной поездке к мысу Жирардо, где он пересел на полуденный поезд в Сент-Луис. Они возвратились затемно, и пока Мак-Кэйб ставил машину в гараж, я услышал, как они разговаривают на веранде, сидя в тех же самых креслах возле высокого окна, где недавно Марш и Денис вели подслушанную мной беседу на тему портрета. В этот раз я тоже решил узнать, о чем говорят сидящие на веранде, так что я тихо спустился к переднему окну и затаился на ближайшем диване.
Сначала я не мог ничего расслышать, но вскоре оттуда донесся звук перемещения кресла, за которым последовал короткий энергичный вздох и что-то вроде жалобного нечленораздельного возгласа Марселин. Затем я услышал, как Марш заговорил странным почти официальным тоном.
«Я был бы рад поработать сегодня вечером, если вы не слишком устали».
Ответ Марселин был столь же жалобным, как и ее недавнее восклицание. Как и Марш, она заговорила по-английски.
«О, Фрэнк, неужели это все, что вас интересует? Всегда одна работа! Разве мы не можем посидеть здесь в этом великолепном лунном свете?»
Он ответил с некоторой досадой, в его голосе помимо обычного артистического энтузиазма промелькнули нотки раздражения.
«Лунный свет! Боже правый, какая дешевая сентиментальность! Для такого сложного человека, как вы, просто удивительно придерживаться самого безвкусного вздора, который когда-либо печатался в бульварных романах! При той возможности соприкасаться с искусством, которая есть у вас, вы думаете о луне – дешевой, как огни в варьете! Может быть, это заставляет вас думать о ритуальных танцах вокруг каменных столбов в Аутеиуле? Черт возьми, что у вас за манера смотреть таким пустым стеклянным взглядом! Но нет – я полагаю, что теперь вы все это отбросили. Для мадам де Рюсси больше нет магии атлантов или обрядов змеиных волос! Я единственный, кто помнит древность, явившуюся в храмах Танит и отобразившуюся на валах Зимбабве. Но я не буду увлекаться этими воспоминаниями – они выразятся в одной вещи на моем холсте, вещи, которая вызывает изумление и кристаллизует тайны 75000 лет…»
Марселин прервала его голосом, полным смешанных эмоций.
«Как раз вы теперь дешево сентиментальны! Вы хорошо знаете, что старые вещи лучше оставить в покое. Всем вам лучше закрыть глаза, если я когда-нибудь стану исполнять древние обряды или попробую пробудить то, что скрывается в Йугготе, Зимбабве и Р'Лайхе. Я думала, что у вас больше здравого смысла!»
«У вас непорядок с логикой. Вы хотите, чтобы я был заинтересован как можно красочнее отобразить вас на картине, однако никогда не позволяете мне видеть то, что вы делаете. Всегда черная ткань поверх этого! Это очень важно для меня – если бы мне только увидеть…»
Марш сделал паузу, в его голосе чувствовались жесткость и напряжение.
«Нет. Не сейчас. Вы увидите это в надлежащее время. Вы говорите, что это имеет для вас значение – да, так и есть, даже больше. Если бы вы знали, вы бы не были столь нетерпеливы. Бедный Дени! Боже мой, как мне жаль!»
Мое горло внезапно пересохло, в то время как их лихорадочные голоса сделались оглушительно громкими. Что имел ввиду Марш? Неожиданно я увидел, что он прервал разговор и вошел в дом в одиночестве. Я услышал, как хлопнула парадная дверь, и его шаги раздались на лестнице. С веранды все еще доносилось тяжелое гневное дыхание Марселин. С болью в сердце я отошел от окна, чувствуя, что должны произойти еще очень серьезные события, прежде чем я смогв спокойно позволить Дени возвратиться.
После того вечера атмосфера в доме стала еще напряженнее, чем прежде. Марселин привыкла к лести и восхищению со стороны окружающих, и шок от нескольких грубых слов Марша оказался слишком велик для ее характера. Никому в доме не стало возможно жить с ней, поскольку после отъезда бедного Дени она принялась изводить своими оскорблениями всех домочадцев. Когда Марселин не находила внутри дома никого, с кем можно было бы поскандалить, она отправлялась в хижину Софонисбы и проводила там многие часы, разговаривая со зловещей зулусской старухой. Тетя Софи была единственный человеком, кто мог вести себя достаточно униженно, чтобы общаться с ней, и когда я однажды попробовал подслушать их диалог, то обнаружил, что Марселин шептала что-то о «древних секретах» и «неведомом Кадате», в то время как негритянка, раскачиваясь туда-сюда в своем кресле, время от времени издавала нечленораздельные звуки почтения и восторга.
Но ничто не могло разрушить ее безумное увлечение Маршем. Она разговаривала с ним весьма грустным и злым тоном, однако становилась все более послушной его желаниям. Для него это было очень удобно, так как теперь он получил возможность использовать ее в качестве натуры всякий раз, когда собирался рисовать. Он пытался выражать благодарность за ее отзывчивость, но, думаю, даже в его изысканной вежливости крылись своего рода неуважение и неприязнь. Что касается меня, то я искренне ненавидел Марселин! В те дни ничто не могло смягчить это чувство. И, конечно, я был доволен, что Дени находился далеко отсюда. Его письма, не столь частые, как мне хотелось бы, несли печать волнения и тревоги.
К середине августа по замечаниям Марша я понял, что портрет был почти готов. Его настроение казалось все более и более сардоническим, хотя характер Марселин немного улучшился в связи с перспективой увидеть предмет, щекотавший ее тщеславие. Я до сих пор помню тот день, когда Марш сказал, что закончит работу в течение недели. Марселин заметно похорошела, хотя продолжала ядовито посматривать на меня. Казалось, будто ее намотанные волосы сжались вокруг головы.
«Я должна первой увидеть портрет!» – заявила она. Затем, улыбнувшись Маршу, она сказала:
«А если он мне не понравится, я порву его на кусочки!»
Во время ответа на лице Марша появилось самое загадочное выражение, какое я когда-либо видел у него.
«Я не могу ручаться за ваш вкус, Марселин, но, клянусь, это будет великолепно! Не потому, что я хочу добиться какой-то особенной благодарности
– искусство ценно само по себе, – но этот портрет должен быть написан. Только подождите еще немного!»
В течение следующих нескольких дней у меня было зловещее предчувствие, как будто завершение картины предполагало некую катастрофу вместо облегчения. Дени ничего не писал мне, а агент в Нью-Йорке сказал, что мой сын планировал какую-то поездку в деревню. Я задавался вопросом, каковы будут последствия окончания работы Марша. Какое странное сочетание элементов
