Вампиры в Москве - Клерон Кирилл (книги бесплатно .TXT) 📗
Пару лет с хвостиком назад объявился в деревне Колька, дезертировавший из стройбата. Упал, как снег на голову в летний день, при бабках, с кассетным магнитофоном Восток и в обалденном штатском прикиде — модном клетчатом пиджаке с двумя бортами и четырьмя золотыми пуговицами на каждом манжете. Да, конечно, и в остроконечных зеленых ботинках Salamander, правда, на босу ногу. В большой спортивной сумке Nike через плечо базировалась целая батарея заграничной хавки — португальский портвешок, армянский коньячок, несколько бутылок болгарского винища.
Три дня Колька безоглядно пьянствовал в тесном кругу своего младшего братца, Витьки и еще всех желающих, которых хоть пруд пруди на халяву. Пьянствовал, как в последний раз. На четвертый день он признался, что убегая с мирной и трудовой передовой, пришил одного пижона-богатея, у которого и поживился шмотками. Пиджак, говорит, очень понравился, с детства о таком мечтал, в киношке на Джеймсе Бонде видел. Да и ботиночки лакированные — высший класс, супер-мупер! Жмут, правда, слегонца, но это не беда, если без носок носить, то самое оно. Перстень с брюлликом еще хотел с пальца стянуть, да больно плотно сидел, зараза. Собирался уже отрезать, да прохожие спугнули. Вот так, ничего не скрывая, во всем и признался.
На пятый день Колька повесился. Отправился за водой к колодцу, дабы самовар водичкой заправить, и повесился прямо на ржавой перекладине. Непонятно ловким образом, будто всю жизнь тренировался, затянул на шее стальную цепочку, на которой висело ведро, и… привет родителям! Привет и прокурорам — военному и гражданскому. Здравствуй, небесный суд.
На место события сбежались абсолютно все. Даже старая-престарая бабка Нюра, дремучая и полуслепая, которая из дому-то уже два года не выползала, а все сидела на колченогом стуле, прилипнув бородавчатым носом к грязному стеклу, клеенному-переклеенному газетами и изоляционной лентой (и чего там высматривать — жалких и нахохлившихся воробьев, что ли?!), как прослышала о самоубийстве, так заволновалась, словно невинная девушка перед первым свиданием. Заволновалась и принялась тормошить сынка, только что пропустившего по первой:
— Сыночек, родненький, помоги мне до колодца добраться!
— Да как же это, маманя?
— Ну хоть как-нибудь, хоть глазком взглянуть…
Добрый сын оторвался от бутылки, проявил смекалку и посадил маму Нюру на маленькую тележку, на которой возил картошку и прочую овощ с огорода. Сначала, правда, чертыхался себе под нос:
(— ишь, старая, чего надумала! скоро на том свете насмотришься на всяких жмуриков),
а потом благородно успокоился, ибо и сам был не прочь поглазеть:
(—матушка, как никак…)
По мере приближения к колодцу, любопытная бабка все больше оживала, все активнее размахивала руками и жестикулировала. Одного глаза ей уже не хватало, вот она — алчность:
— Ближе, сынок, ближе подвози, чтобы лучше все рассмотреть.
Сновало десяток ребятишек — ну куда без них, без нашего светлоео будущеео?! И сколько бы не шикали в их сторону родители, сколько бы поркой не грозили, все без толку, все вертелись, раздолбили, носы любопытные в колодец совали.
Когда еще теплый труп снимали, он неожиданно сорвался и упал в воду, создав эмоциональную проблему для населения. Несколько дней оно отказывалось брать «мертвую» воду, потом с неделю ее тщательно кипятило перед потреблением, а потом плюнуло. Ну сколько можно дурью маяться?! И чем этот Колька лучше дохлых кошек, которых из колодца периодически вылавливают?!
Местное кладбище приняло внепланового обитателя, а ведь крестов над могилами торчало и так куда больше, чем труб над крышами. С неумолимостью математики это доказывало, что Пеньки знавали лучшие времена, что много невыездных поколений побросали свои уставшие и вспотевшие косточки в родную тульскую землю.
Витюша, как и кладбище, тоже не остался внакладе — он обогатился на старенький, но еще очень хороший кассетный магнитофон и две кассеты МК-60. Все это добро он старательно припрятал в хлеву под слоем сена от ушлого следака, который приперся из райцентра и около недели честно вынюхивал подробности происшествия. Особых подробностей не было. Следак ходил из избы в избу, от угощения нигде не отказывался и всем изрядно надоел своими однотипными расспросами. Впрочем, работа у него такая. В итоге, дело благополучно закрыли, а следах вынес однозначный моральный вердикт:
— Совесть замучила.
На том и порешили.
В кармане ворованного пиджака нашли записку, настолько промокшую, что невозможно было понять, посмертная ли или просто так. Хотя, с другой стороны, писатель он, что ли, этот Колька, чтобы просто так писать? В записке эксперты-криминалисты смогли разобрать только одно слово — СУКИ. Уж не власть ли он ругал так грязно? Нет, конечно же не власть!
Кого-то сей суицидный поступок молодого земляка огорчил, кого-то позабавил, большинству же явился лишним поводом вмазать, а Витю ввел в глубокие раздумья, но не над проблемой бренности бытия, а над поведением своего приятеля Мы бы его назвали неадекватным, а он, из-за незнания столь мудреных слов, назвал… глупым. Нет, еще грубее Не все элементы поведения смущали Витю, а только бегство из армии и последующее самоубийство. В этом крылась какая-то загадка, так и не разгаданная его так себе интеллектом.
Военная служба, конечно, не сахар, но кто у них в деревне катается, как сыр в масле? Может это городским неженкам не по нутру ранние подъемы, простая еда, тяжелая физическая работа, а деревенским-то что? И Колька ведь с зарею вставал, мешки с картошкой тягал… Да и отслужил уже больше года, еще чуть-чуть, ать-два и дембель, ать-два и домой. Нет ответа.
Самоубийство представлялось еще загадочнее. С какой стати вешаться? Что за вожжа под хвост попала?! Муки совести отметались сразу, ибо что еще делать с такой чушью, если не отметать. Набрался до белее снега горячки, вот совесть и померещилась. Тюрьмы боялся? Не курорт, но разве и там жить нельзя? Вот косой Иван из Заболотной уже пятый срок мотает, и ничего страшного — жив-здоров, письма пишет: Приеду, всех перережу. В общем, и это не повод… Нет ответа.
Получалось, что Колька является несомненным и полнейшим придурком, или, как у них любили говаривать в деревне, придурком жизни. Действительно, все его поступки представлялись непоследовательными и глупыми и излишне эмоциональны Но все ли? Честно отвечая на вопрос, Витюша признавал, что все, кроме одного, кроме убийства городского пижона
Именно в этом состояла основная Колькина заковырка, именно в этом он превзошел Витька с его раздавленными мухами, тараканами, крысами, со всей этой животно-насекомой шушерой. Тут ведь против правды не попрешь: захотел — и кончил мужика, захотел — заграбастал его вещички. По какому праву — да по праву сильного, по тому же праву, по какому сильнейшему самцу достается лучшая самка и лучшая территория. Праву куда более древнему, чем УК.
Да уж, уел так уел, чего скрывать. Витя гадал, а сможет ли он убить человека. Сможет ли прикончить, пустить кровь, или сдрейфит, даст слабины? Только честно!
А ведь сможет, сможет. Но не ради импортного барахла, не ради поношенных тряпок. И если его поймают, то не станет лгать и увиливать, а признается:
— Да, убил, чтобы на дороге не пyтaлcя!
— И тебе не жалко?
— А разве бывает жалко слизняка или червяка?!
Но его-то не поймают, он умный и осторожный, он так все следы запутает, что ни один охотник не разберет. Он утрет нос этому Кольке!
КЕМ СТАЛ КОЛЬКА?
Когда умрешь, ты превратись в снег, в солнце, в летний дождь… Но лучше никогда не умирай!
Матушка Ильинична пребывала в полной уверенности, что беглец и убивец Колька, без особых церемоний похороненный на ее кладбище, достойно вошел в семью местных упырей. Такой шустрый парень обязан стать если не лидером — все-таки еще не старожил, то и не мальчиком на побегушках.
Именно вышеизложенную «трезвую» мысль Ильинична с убеждением доказывала тем соседям, которые сочли халявную самогонку достаточной компенсацией за полчаса дурацкого трепа. Уши-то не завянут, а для пищеварения такая смазка более чем полезна. Слушать бредни предполагалось весьма и весьма почтительно, словно церковную молитву. Стоило хотя бы малейшей тени сомнения промелькнуть на лице кого-нибудь из присутствующих, стоило взгляду хоть на секунду стать скучающим или остановиться на облезлой вороне за окном, как начиналась жесткая персональная обработка:
