Некоторые не уснут (ЛП) - Нэвилл Адам (книги регистрация онлайн txt) 📗

            Для  меня и для всех, кого использовал он и ему подобные, было бы лучше, если б я  задушил его прямо там, в гостевом доме. Одной из пахнущих плесенью подушек,  пока он лежал и храпел, словно какой-то насытившийся король на выцветшем, вышитом  "фитильками" покрывале. Я должен был положить подушку на его тонкое  остроконечное лицо и давить, пока жизнь не уйдет из него.

            Но  вместо праведного убийства я покинул неосвещенную комнату. Оставив занавески  открытыми для той безграничной тьмы, перед которой мое доверие и надежды  становились еще более глупыми и жалкими. Спустившись вниз, я вышел из  безмолвного дома в холодную ночь, наполненную ревом океана.

            Где-то  в этом темном городе еще должны подавать еду. Возможно, от горячей пищи мне  станет лучше. Но Тоби я ничего не принесу. Утолю лишь собственный голод. Или я должен  был подождать, когда он выйдет из наркотического ступора, а затем найти ему  еду, как делал всегда? А еще за свой счет, как он и ожидал? Тоби считал, что  имеет на то полное право. Такова была суть наших отношений. А то, что одна  группа людей может сделать для другой, представлялось основой цивилизации,  теперь, когда все иллюзии справедливости были потоплены. Теперь, когда почти весь  мир лежал в руинах. Вероятно, жадность была основой основ нашего вида.

            Я  шел по Куай-дю-Канада и старался не смотреть на великое молящее море, охваченное  своим идиотским волнением. Мне не хотелось быть затянутым в те черные бурные  воды. Слева от меня простирался длинный ряд пустых отелей и баров с  неосвещенными окнами. Многие были закрыты изнутри, с помощью одеял, прибитых к  рамам или старых газет, приклеенных скотчем к стеклу.

            Прежде  чем я повернул в сторону от моря, я увидел в окне еще одну фигуру. Она стояла в  глубине комнаты, но в рассеянном свете от одного из последних уличных фонарей, и  по-прежнему показывала черному океану свою каменную голову, закрытую капюшоном,  с зажатым белыми пальцами лицом.

            Я  прошел по Рю-ду-Мезере и Рут-де-Рй. Здесь тоже все было заперто, закрыто  ставнями и заброшено. Но в слабом желтом свете от ламп и от случайного освещенного  окна над улицей я замечал другие каменные статуи. Они стояли в отдаленном мраке  пустых сувенирных лавок, или жались от отчаяния за грязными витринами  разорившихся агентств недвижимости, магазинов одежды и кафе. Каждая из фигур  заставляла меня вздрагивать, и я старался не задерживать на них взгляд, из  боязни, что мое нездоровое любопытство заведет меня в пустую лавку, где я буду  стоять, охваченный ужасом, в темноте и пыли, рядом с ними, среди рассыпанных рекламных  листовок давно закрытых пиццерий.

            Я  прошел по более широкой улице Рю-Мари-Роз-Тонар и не увидел ни души. Рестораны  закрылись ставнями от безразличия, длившегося так долго, что их рекламные щиты  и вывески успели выцвести. Экипажи давно и бесследно исчезли. Бродящие туристы  стали лишь отголоском воспоминаний о далекой эпохе, когда в выходные мало кто  отдыхал. С моря пришла тьма, и проникла туда, где раньше было место лишь  людскому кривлянию.

            По  обеим сторонам Канала остатки нас теперь стекались в сереющие города за  благотворительной помощью, раздаваемой с кузовов грузовиков. Либо мы изо дня в  день стояли в длинных очередях, влекомые обещанием чего-то цветастого. Во Франции  тоже закрывались целые деревни и города. Словно лампочки на некой гигантской  электросети, гаснущие по пути Великого Отступления в сторону Парижа, и оставляющие  остальную часть страны в темноте. Береговая линия была уже полностью черной,  будто море вылилось через край. Густое, соленое и токсичное.

            Но  в заброшенных местах открывались другие регионы, либо они всегда были открыты, но  не замечались из-за своей неуместности. Без суеты, шума, автомобильного  движения и электричества, под луной распускались странные цветы, а любопытные  двери и окна оставлялись беспечно раскрытыми. В этих проявившихся пространствах  не было жизни. Лишь безмолвный взгляд того, что навеки "впиталось"  в эти места. Но это никак не омрачало восхищение Тоби такими вещами. До сего  момента, потому что он прощался со всем этим. Прощался с местами, где живые  уступали по численности мертвым.

            Я  повернул обратно к морю. Ближе к береговой части Арроманша я нашел открытый  ресторан. И стал изучать его пожелтевшее меню, сквозь коричневое стекло, в  животе при этом у меня урчало. Широкие окна были тонированы, чтобы защитить  посетителей от жары. Много лет назад кто-то счел это хорошей идеей. Возможно, в  70-ых. Этому городу, казалось, были неведомы короткие пики процветания, то и  дело случавшиеся со времен упадка. Как и везде, люди уезжали, когда исчезали  туристы, закрывались заводы, зарастали поля, и пропадала работа.

            Я  больше уделял внимания ценам, чем блюдам в ресторанном меню. Самолюбие  заставило меня между делом выудить из кармана монеты и пересчитать их. Я знал  точно, сколько при мне денег. Наряду с хрустящей заветной купюрой в десять  евро, с которой я не мог расстаться, это была моя последняя наличность: три  евро и тридцать четыре цента. У меня было тридцать два цента, но недалеко от  кладбища я нашел две позеленевших одноцентовых монеты и отполировал их до  пригодного состояния, пока Тоби таращился на небо, расположившись среди бурьяна  и надгробий. Моя половина платы за проживание в гостевом доме, в виде пяти  евро, была погребена на дне моего рюкзака. Та "пятерка" все равно,  что пропала для меня, поскольку скоро станет собственностью желтолицей старухи.

            В  тот вечер мне не светило никакого нежного стейка или бургиньона (традиционное  фр. блюдо из тушеной говядины - прим. пер.). Разве что "супчик  дня" и чашка кофе. Когда я вернусь в Вулвергемптон, остатки денег придется  распределить на две недели, до следующей выплаты пособия. При мысли об этом у  меня закружилась голова. Пришлось даже ненадолго прислониться к оконному стеклу  ресторана, чтобы не упасть. В ресторане я заметил курчавую голову посетителя,  склонившегося над столом с едой.

            В  ресторане было тепло. Коричневого цвета стены были обшарпанными и облезлыми.  Казенная мебель. Жесткий ковер. За прилавком со стеклянной перегородкой и  пустыми галогенными конфорками, я не увидел никого из персонала. Несмотря на  множество столов, там находился только один посетитель. Похоже, какой-то старик  в плохом парике и платье для беременных, поедающий суп. Я отвернулся от него.  Рядом с его столиком было кресло-коляска и полиэтиленовый пакет из  супермаркета, набитый детскими книжками.

            Пройдя  вдоль широкого прилавка, я заглянул через него и пробормотал  "Здрасьте" в сторону предположительно находившейся за дверью кухни.  Никто не появился.

            Я  сел за столик у окна. Сквозь него ничего не было видно, кроме каких-то  расплывчатых зданий и уличного фонаря, похожего на странный шар. Я по-прежнему  слышал шум моря. Мне казалось, что оно сейчас черное, как нефть, и поднимается снаружи  по стеклу ресторана.

            Наконец,  с темной кухни, шаркая, появилась тощая старуха с мужской стрижкой, и  приблизилась, ни разу не взглянув на меня. Она бросила на столик передо мной  меню в тяжелом переплете, затем ретировалась за прилавок, где занялась своими  делами. Я почувствовал себя неловко в своем неподобающем наряде. Я не мылся уже  три, нет, четыре... нет, минимум, пять дней. Тело под одеждой стало заскорузлым  от грязи и дурно пахло. Сдуру я даже позавидовал инвалиду в ужасном цветочном  платье для беременных. Оно, хотя бы, было чистым. С чего я взял, что я могу  войти сюда и есть?

            Я  поднял обшитое искусственной кожей меню, которое было размером с альбом для  марок, с кисточкой вместо закладки. Я испытывал к себе горячее отвращение, от  того, что нарушил баланс и беззаботность. Будто для меня, неряхи в грязных матерчатых  ботиках, есть во французских ресторанах было в порядке вещей. Я выглядел  нелепо.