Московские Сторожевые - Романовская Лариса (читать книги онлайн полностью без сокращений TXT) 📗
— Гибель…
Простое слово, шесть букв всего. А «казнь» — еще короче и еще тяжелее. И произнести, и сотворить.
— Гибель.
Сейчас ведь не об одной мести за Дору речь идет. Мы как клятву даем: что если сами Заповеди нарушим, то знаем, чем расплачиваться будем.
— Гибель.
Не знаю, кто это и как сделал, не знаю, зачем. Мне ему оправдание найти хочется, а нельзя.
— Гибель.
Сегодня о выродке речь идет, а завтра? Причины разные бывают. Этот, видимо, тоже так думал, раз согласился.
— Гибель.
Раньше, если гангрена начиналась на руке или ноге, то ту ногу отрубали, спасали человека. Так и тут. Это гангрена уже, не живое существо.
— Гибель.
Это не я, я знаю. Но есть ли во мне силы не совершить такое, если давить начнут? А согласие на казнь — это как страховка. Кредит на смелость. Буду про него помнить, если совсем страшно станет.
— Гибель.
Произнести такое тошно, а уж исполнять… Трудно быть Старым. Ему свои задачи переложить не на кого. Если только на нас.
— Гибель.
— Лена, отвечай, надо поруку сомкнуть.
— Гибель.
— Решение принято единогласно, возражений нет. Официальную часть считаю оконченной. — Старый опустился наконец на стул. — Предлагаю по маленькой, а потом нашего студента… отпразднуем как следует.
Савва Севастьянович глянул на полупустой стол, за которым пока одни Смотровые собрались, гости позже появятся. Странно глянул — будто заполнил сиротливые стулья знакомыми фигурами: свои же, родные. Те, кто не вернется.
— Благодарю за решение, Сторожевые.
Теперь уже настоящее спиртное можно было пить. Мне не особенно хотелось, из меня еще Ростиково пиво не выветрилось толком, пришлось манкировать рюмкой.
Но вот тост за Гуню, который с сегодняшнего дня уже просто Павел (ну или Паша, там сами решайте, как назовете), приняла честно, до капельки.
Гуня весь раскраснелся, пальцы сквозь нимб продел, макушку почесал. Посмотрел, как морской мышик у него из тарелки кусочек камамбера тащит, да и рукой махнул. И такую благодарность завернул, что у меня аж слезы на глазах выступили. Он ведь не только про Старого сейчас упомянул. И про Фельдшера, и про Тимку-Кота, и про меня кстати. Оказывается, попались ему сегодня на экзамене фотоизображения. Не сильно серьезные: надо было керенку в сторублевку брежневских времен переделать, а аттестационный лист юнкерского училища — в почетную грамоту при золотой медали. Не фотокарточки это, но там техника очень похожа.
Я прямо обрадовалась. Удачно как все получилось: и Ростика на правильный путь направила, и Гуньке вот… Странно только, что Фоня, который рядом со Старым сидел, Ганькины благодарности зашикал. Как театрал на чужом бенефисе, честное слово. Так неприятно было. Жека вон, у которой есть что про Гунечку вспомнить, сидела себе, краснела в декольте, а этот… Я дождалась, когда народ закусывать примется, стул отодвинула да к Фоне и подошла.
Потянула его.
Он решил, что танцевать приглашаю. Распорядился насчет мелодии в проигрывателе. Что-то такое, из ритмов зарубежной эстрады. Кажется, «Арабески». Если медленно танцевать, то как раз разговор получается.
— Афанасий, ты зачем так? И пить за него не стал. У Гуньки праздник, а… Некрасиво ж получилось.
— Нормально. Ему в самый раз. — Фоня смотрел недобро. И на меня, и на стол праздничный, из-за которого наших девчонок потихоньку выдергивать начали. Заразительный я пример подала, ничего не скажешь. Ну а что? Я сколько лет старенькой была, надоело. Самое время танцевать, пока молодость в венах кипит. Вместе с пивом.
— Фонь, ты что? — изумилась я. — Совсем совесть потерял вместе с толерантностью? Сейчас не Черные времена, чтобы к мирским вот так… И вообще, он уже специалист. Не хуже тебя.
Афанасий снова странно хмыкнул — как давеча в машине. Махнул рукой:
— Ну при чем здесь это, Ленусь? Мирской не мирской. Я вот думаю… Ты тот вечер, когда… э-э-э… когда Старый вас в честь своего приезда собрал, помнишь?
А кто б его не помнил-то? Не каждый день у тебя дорогих людей взрывают насмерть.
— А как этот обсосок полумирской за сигаретами мотался?
— Hе-а. А ты откуда знаешь? Тебя же там не было.
— Зато Матвей и Петро были. И Жека рассказала, как вы там про него…
И что? Уже и посплетничать нельзя? Если бы не сплетни, мы бы уже давно с глузду съехали: когда сто лет подряд на журфиксах у Старого одни и те же физиономии видишь, то только досужими вымыслами и спасаешься. Нас мало, информации тоже не сильно много, вот в свежего человека и вцепляешься. Особенно когда он уже не совсем человек.
— Да перемывайте вы кости кому угодно, мое дело предположить. Лен, я вот думаю, может, он тогда не только курево доставлял, но и еще кое-что?
— Что? — не поверила я.
— А взрывчатку на магните. Прилепил на дно машины и вперед…
— А почему она сразу не взорвалась, когда Дорка в нее села? — спросила я о непонятном. Только потом сообразила, что речь о Гуньке идет, о нашем Павлике, который мне почти как младший братик. Ах ты, батюшки!
Давно я никому пощечин не влепляла, рука от этого жеста отвыкла намертво, это вам не ведьмовское ремесло. Неубедительно вышло, без скандальной звонкости. Словно я Клаксона с люстры тапочкой сгоняла, да промахнулась. Никчемный хлопок.
Но Афанасий даже ухнул.
— Ну ты, ma cherie, сильна, однако!
— Ты… ТЫ!.. А нечего на своих такое думать! Людям доверять надо! Вот!
Голосок у меня почему-то был не тонкий обморочный, а хрипатый, как у подростка. Ну вот не умею я театральные жесты красиво делать, нет у меня таких способностей.
Теперь Фоня утанцовывал Зинку, нежно лапал погоны милицейского кителя. Их со стороны можно было за Ромео с Джульеттой принять, правда, с поправкой на возраст. Зинаиде нынче под полтинник, Афанасий, которого сейчас Толик-Рубеж зовут, лет на тридцать с гаком выглядит. А нежности во взорах — как у юнцов в моем подъезде. Шекспир бы умилился: до тех пор, пока разговор бы не услышал.
— Так ты говоришь, Ваську вообще тогда по-другому взрывали?
— Ну да… Я ж материалы видела, там все заключения есть. Гражданка Израиля, дело оформляли как на выставку. С нашими бы столько не возились. Ну это неважно. В общем, две бутылки, и вся любовь, они мне даже ксерокс сняли. У Извозчика взрыв от середины салона шел, вверх и в стороны, а бензобак не рванул. Это ж не кино, чтоб лимон в окошко и заворачивай оглобли…
— Знаешь, Зин, — приобнял ее Фоня, — а мне тут глюкануло так красиво, что у лимонки теперь кольцо делают не стандартное, а ювелирное.
— С камушком, да? — кивнула Зинка.
— Оно самое. С рубином.
— Мне обычно с изумрудом мерещится.
— Ты рыжая, тебе идет.
— Спасибо. Ну вот, у Васьки в машине взрыв пошел поверху, а его спинкой сиденья прикрыло малость. Так волной и вынесло — дверь, Ваську и кресло. Ноги всмятку, но там собрать можно было. Он же в скорой жил еще час с гаком, если медики не… А у Доры ситуация другая. Эти суки перестраховаться решили, два магнита прилепили. Один под водительское сиденье, а для верности второй, прямо под бак. Рвануло цепочкой, с разницей в пару секунд. Она даже из салона вылететь бы не успела, если б с первым повезло.
Фоня оступился: берцем сорок третьего размера на Зинкин замшевый сапог. Она кивнула, воротник на Афоне поправила.
— Зинок, ты как хочешь, а я…
— Знаю, — нежно улыбнулась Зинка, — тоже пойду. Своими руками кольцо надену.
Тут кто-то диск сменил, какие-то старые ВИА заблажили. Зинку стало куда хуже слышно, зато гораздо ярче видно. Она рукой вот так повела, пучок свой протокольный расплескала бронзовыми прядями. Не то что Фоня, а даже, кажется, солисты «Самоцветов» запинаться начали.
«…Сердце волнуется, почтовый пакуется… пакуется… пакуется груз, мой адрес…»
Мне уже потом Гунечка объяснил, что это кавер-версия называется. Ремейк какой-то.
А тогда я сразу вспомнила, как Дорка ворчала, что сегодня всю ночь на столе опять плясать придется.
