Тайга слезам не верит - Буровский Андрей Михайлович (читать книги онлайн без сокращений TXT) 📗
— А что особенного зимой на гольцах? Морозы, так везде морозы. Снега и снега, а по снегам можно идти…
— А если по Желтоводью дороги еще не проделали?
— Тогда еще один день пути.
— Если лыжи в порядке, если еды хватит…
— Риск всегда есть, Коля. Вдвоем идти — риска гораздо меньше.
Какое-то время звучали только голоса расходящихся односельчан. Где-то вспыхивал девичий смех — наверное, Фрол опять начал ухаживать, оправился после ранения.
— Ну так вот… Я донести — не донесу. Но разговора этого — не слышал. Понял, Вова?
Опять молчание, и смех.
— Фролка, балуй! — вроде строго, а на самом деле весело, рявкнул кто-то из старших. Девичий смех.
— Значит, Коля, так и помрем здесь?
— Помереть везде помрем.
— А жить как? Здесь ведь жизни никакой все равно нет. Приключение — да. Пожить, как первобытные, поохотиться, побыть в другой эпохе… Ладно. Но не всю жизнь ведь… Наша жизнь, Коля, это ведь совсем другое. Я вчера проснулся, Коля, лежу и не могу вспомнить, как он выглядит, кипрегель? А ты помнишь?
— Немного помню.
— А я уже нет… Мне книги снятся, Коля, лаборатория снится. Если даже вот сейчас вернусь домой — уже непонятно, смогу защититься или нет. Мне ведь уже тридцать девять. Я старый, Коля.
— Эх… Вова, у тебя кто первый защитился? В смысле первый в семье?
— Дед.
— Значит, прадед жил без этого? И все поколения до деда? И без кипрегеля жили? Володя, неужели никак нельзя не защищаться?
— Так ведь дело не в самой защите… Не для меня вся эта жизнь, Коля. Не мое. Меня к чему готовили? К науке, книги читать. Потом как-нибудь и свою написать. Неужели для того и жизнь прожить, чтобы огород возделывать, и чтобы зверей бить?
— Может быть, и для этого… Вова, для чего человек живет?
— Кто для чего, Коля. Дед Егор живет, чтобы деревня сохранилась… Любой ценой, но сохранилась; моя Катерина живет, чтобы детей рожать и растить. Я живу, чтобы думать, я не умею без этого. Понимаешь, как у других рука сама работы ищет — так у меня мозг.
— Так ты можешь и здесь думать. Кто мешает?
— Наверное, так… Мне нужно, чтобы другие тоже знали, что я придумал, и чтобы это было для них важно.
— А ты и здесь можешь придумать что-то, что для всех будет важно.
— Нет, не то… Понимаешь, я человек своей эпохи. Когда есть общее дело, и ты вносишь свое, и что-то получаешь за это. Когда нет общего движения, то что остается? Ну, торчит какой-то чудик, ну, думает. И что придумает — это его частное дело. И только. Я не хочу, чтобы это было только мне нужно… Не могу.
— Не можешь или все-таки не хочешь?
— Так не хочу, что даже не могу… И не надо, Коля, я ведь не хуже тебя знаю все это словоблудие. Я самовыражаюсь, да, но мне важно, чтобы и для других это было важно. И Менделеев, и Эйнштейн, они же тоже свои проблемы решали… А то, что они делали, оказалось нужно огромной толпе народа. Вот, понимаешь, я хочу жить в эпоху, когда это будет важно… Что я самовыражаюсь, и как…
Коля снова закашлялся, выколотил дымящиеся остатки табака.
— А ты ведь не только потому обратно хочешь. У тебя там дом, квартира.
— Ну, если ты про свою общагу… Коля, вернись мы тогда, ты бы уже на сто рядов квартиру получил. Дом и у тебя уже давно бы был!
— Дом… Квартира была бы, наверное. А вот дом… Володя, ты что самое раннее помнишь?
— Самое раннее? Наверное, как меня папа держит на руках, а я стараюсь перегнуться. Мы тогда на лодке плыли, на моторке…
— А что сильнее всего помнишь из детства?
— Наверное, как с дедом говорил… Меня все поучали, все рассказывали, какой он, дед. А дед, оказалось, молодой, веселый. Мы с ним повидло ели, ложками, и он мне рассказывал, как надо охотиться на оленя. В кабинете голова висела… И это все — из той жизни, из почти забытой. Хоть и не вспоминай, было — не было.
— Ну вот… А я первое что помню, как мы с мамой отца тащим. Вернее, не мы, конечно. Я же маленький был, какая с меня помощь. Мама тащит его, волоком, за рукав. А я тоже, вроде, помогаю. А самое сильное… это как отец меня бил. Тебя отец лупил, Володя? Вот-вот… А я и не помню почти ничего другого… про отца, по крайней мере, и про дом. Вот и думай, хочу я вернуться? Или мне не обязательно возвращаться?
— Твой отец с какого года?
— С десятого. Да считал я уже, считал… Вряд ли живой. Только дома-то все равно нет. Здесь, с Антониной, дом есть. Ты, Володька, привык, что тебя любят. А я вот не привык, что тут поделаешь…
Николай грустно усмехнулся. В темнеющем небе заметно перемещалась яркая звездочка.
— Ух ты… Ну и звезда!
— Спутник Земли! — выдохнул Володя.
Рукотворное чудо мчалось за пределами атмосферы, вторгалось в звездный мир. Осуществленная мечта Циолковского, продукт высоких технологий, символ выхода человека в космос.
А здесь — подтаявшие сосульки на крытых дранкой крышах срубов — как во времена Киевской Руси. И такие же одежды из шкур, из самотканого полотна. И отношения людей почти такие же. И духовные проблемы тысячелетней давности — скажем, женить ли парня на трех девицах сразу?
И это все еще хорошо, это еще мир людей… пусть изрядно одичавших, но людей. А вокруг, на сотни километров — темный мир четвероногих. Мир маралов, лосей, горных козлов, росомах, кабарги, медведя, волка… Нет, всего не перечислишь, да и незачем. Мир капканов и силков на зайцев, медвежьих берлог, водопоев и отстойников. Мир, где смерть от голода — обыденность.
В этом мире, как видно, и остаться Володе навек, если не удастся убежать.
— Вова… А про Никиту ты думал? Про Вареньку?
Помолчали. Только пыхали трубки обоих.
— Коля… Пугать-то нас пугали, это точно. А ты представь, что Егор Пантелеевич стреляет в Никиту? Можешь представить? Или что Василий Андреевич зарубит Вареньку? Ну то-то… Да и что их тогда убивать, если я уже сбежал? Они пока что нужны, как заложники.
— То-то и оно, что как заложники… Если бежишь, то это и тебе месть. И мне урок, чтоб не сбегал, — усмехнулся Николай.
— Урок… Ни тебе урок такой не нужен, ни Валентину. И каждый человечек на счету, а они ведь большие уже.
— Валентину такой урок особенно не нужен, это точно. Он сам кому угодно урок даст. И что на счету каждый, это точно. Но что перевесит, ни ты не знаешь, ни я, ни они сами. Так что ты себя не убеждай, не пытайся доказать себе, что все в порядке. Обманывали тебя тут хоть раз?
— Это ни к чему… Оба мы знаем, что не обманывают они.
— Ну то-то же. А что, если сбежим, детей убьют, дважды сказали, на сходке. Все слышали.
Помолчали, пыхтя трубками.
— А если все-таки найдут деревню?
— Деревню, вестимо, найдут. Вопрос, сколько времени пройдет, а найдут. Только для меня что переменится? Геологом опять не стану? Так я им в любом случае не стану больше никогда. В колхоз запишут? Пусть запишут. Советскую родину предал? Я так понимаю, что меня сюда силой привели, и что я сбежать может и хотел, а не сумел. Так и буду с семьей жить, охотиться и скот разводить, ни в чем ни перед кем не виноватый. А если и дадут срок, Тоня ждать будет, я знаю. И семья, выходит, сохранится.
Помолчали, снова набив трубки. Разговор и планировался как непростой, а получался еще трудней.
— Коля… А вот мама. С которой ты отца тащил. Неужели увидеть не хочешь?
Опять молчание. Перестало капать с крыши — подморозило.
— Вопрос понятен. Отвечаю. Мама разошлась, и второй раз вышла замуж. Из интерната она меня не забрала, и где она живет в настоящее время — я не знаю. И тогда — в шестьдесят пятом — не знал. А родина… Общага — вот моя родина. Помойные контейнеры, нищета, грязища, матерщина. Нет у меня родины, Володя, и матери нет, даже если живая. Так что вот… Если хочешь — беги. Но я не побегу, Володя. Так не хочу я отсюда, что прямо не могу. Вот так.
Ну что ж, все было сказано, и честно. Володя прошел метров сто, по визжащему под валенками снегу, толкнул набухшую дверь, обстучал валенки перед тем, как войти. В избе было почти совсем темно, трещала лучина. Катерина, как всегда, пряла, ее редко можно было застать за каким-нибудь другим занятием. И как всегда, встречала, улыбаясь. Эта милая, хорошая улыбка в полутьме! Не виноватая ни в чем жена; привычная, родная, почти всегда с хорошим настроением. Коля считал — повезло. Наверное, так и есть, повезло. Катерина хорошая… только дикая очень. Первобытный человек и есть первобытный человек. Она не умеет читать, не до того. «Жена ученая, дом не метен», — пришла на ум пословица. У него дом метен, сказать нечего.
