Песни мертвого сновидца. Тератограф - Лиготти Томас (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗
— Я верю тебе, демон. Мы знакомы — ты та самая мерзость, которую описал мне маг-мудрец, то обилие темной силы, что мы не в силах понять — в силах лишь ненавидеть.
— Бедный Фалиоль. Сколь сильно ты заблуждаешься, утверждая, что тот, кто стоит пред тобой, ненавидим. У меня мало врагов — и разве не слышишь ты голоса с улицы, не внимаешь тем рапсодиям, что они распевают? Разве же есть в них ненависть? Даже когда я распинаю и мучаю их, они оправдывают меня. И нет у них большей любви, чем я, — ведь им я даю все, что они желают, пусть даже порой это жалкие крохи. Но я никогда не зайду так далеко, чтобы они пошли против собственного блага. Живы они — жив и я. Все волшебники и герои, все короли и королевы, все святые и мученики — то лишь особые роли, уготованные им в моем действе. От верхов к низам — все они мои дети, и чрез их глаза наблюдаю я собственное величие.
— Но в упор не видишь своего убожества.
— Убожество — это ты, мой дорогой Фалиоль. А для тех, кто увлечен продолжением самих себя в вечность, нет понятия «убожество». Ты носил эти очки слишком долго — и, к моему величайшему разочарованию, многое узрел. Ты видишь меня — в то время как другие не могут; быть может, факт сей и наполняет тебя гордостью — увы, он же знаменует твой конец. Такой рок уготован лишь избранным, вроде тебя… своего рода утешительный приз.
— Ты сказал достаточно.
— Тут ты прав! Мое время бесценно. И все же — я до сих пор не сказал того, ради чего явился… не задал тот самый необходимый вопрос. И ты знаешь, что это за вопрос, не отрицай. Он мучил тебя в тех безумных снах, что я насылал. Вопрос, который ты боялся услышать, и ответа на который страшился еще более.
— Дьявол!
— Каков же лик души, чье тело — мир?
— Это не лик! Это всего лишь…
— Да, у души мира есть лик, Фалиоль. И теперь ты видишь его. — С этими словами лжекороль сбросил маску с лица. — Но зачем же отводить взор, мой друг? Почему же ты пал на колени? Разве не по душе тебе то зрелище, что я дарую? Мог ли ты хоть когда-то вообразить, что твое существование придет к столь грандиозному финалу? Твои очки более не спасут тебя. Они всего лишь стекло — смотри, с какой легкостью крушит их моя подошва, как разлетаются осколки по мраморному полу. Никаких больше очков, Фалиоль. И, сдается мне, никакого больше Фалиоля. Понимаешь ли ты, что я хочу донести до тебя сейчас, шут? Что можешь сказать по этому поводу? Ничего? Каким страшным должно быть твое безумие, коль скоро оно сделало тебя столь грубым. Но взгляни — даже если ты не желаешь подобной участи, мои подручные сопроводят тебя обратно на праздник, туда, где место всякому шуту. Будь готов смешить легион моих обожателей, или я накажу тебя. Да, я все еще в силах наказать тебя, Фалиоль! Смертный может быть наказан в любой момент, заруби это себе на носу. Я буду следить за тобой. Я всегда за всеми слежу. Посему — до новых встреч, скоморох.
Стражи со стеклянными глазами взяли Фалиоля под руки, выволокли из дворца и швырнули на откуп толпе, буйствующей на улицах Сольдори. И она обрадовалась безумному шуту — они подняли его звенящее колокольцами тело на руки, стали трясти, как игрушку, понесли прочь. В своем стремлении заставить тишину утихнуть навечно, люди Сольдори радовались любым звукам — даже тем жалким стонам, что еще мог издавать несчастный шут, чьи глаза, устремленные в ночь цвета оникса, лишились даже проблеска разума.
Но в один момент, пусть и ничтожно краткий, на Фалиоля снизошло просветление, позволившее ему совершить решающий шаг. Разве достиг он своего величайшего приза лишь благодаря собственной дремлющей силе, мимолетно пробужденной? Ежели нет — то какая сила позволила его дрожащим рукам дотянуться до собственных глазниц и жестом решительным и смелым выкорчевать отвратительные семена своих страданий? Как бы там ни было, у него все получилось — все вышло на совесть. Ибо когда Фалиоль умер, его лицо было омыто багряной славой.
И тогда толпа стихла, вновь смущенная и обескураженная, — ибо выяснилось, что по улицам Сольдори она носила лишь труп Фалиоля — торжествующее мертвое тело.
Доктор Вок и мистер Вейч
(перевод Г. Шокина)
Вот она, лестница. Восходит витками куда-то вверх, во мрак. Ее очертания — как прочерки молний, застывшие в черноте неба. Стоя без намека на опору, она каким-то образом не падает. Ее неровный ход обрывается у далекой, незримой с земли мансарды. В мансарде обретается доктор Вок, отшельник.
Мистер Вейч восходит по лестнице. Похоже, это дается ему нелегко. Угловатая конструкция в целом выглядит достаточно безопасно, но Вейч явно остерегается доверять ей весь свой вес. В каждом его шаге сквозит напряжение — он во власти дурного предчувствия. То и дело Вейч оглядывается через плечо на ступеньки, оставшиеся позади. Под его ногами они кажутся сделанными из податливой глины, и он почти ожидает увидеть отпечатки своих подошв, оставшиеся на них. Но нет — их поверхность нетронута.
На нем — длинный яркой расцветки плащ, и занозы на деревянных перилах лестницы порой цепляются за его просторные рукава. Они вонзаются и в его костлявые ладони, но Вейча тревожит скорее порча дорогой одежды, нежели царапины на его увядающей плоти. Поднимаясь, он облизывает края ранки на указательном пальце, не желая запачкать кровью рукав. На семнадцатой ступеньке, предпоследней, он вдруг оступается. Длинные полы плаща запутываются, и он падает под аккомпанемент рвущейся ткани. Поднявшись, Вейч сбрасывает плащ и бросает его через перила в темноту. Одежда висит мешком на его исхудалом теле.
На вершине лестницы — одна-единственная дверь. Широко разведя пальцы, Вейч ладонью толкает ее. За дверью — чердак, где живет Вок, нечто среднее между игровой и камерой пыток.
Комната практически целиком утопает в тени — не оценить взглядом даже высоту потолка. Освещает ее судорожный голубовато-зеленый трепет гирлянд, и даже самые острые глаза здесь были бы бессильны, а у Вейча со зрением проблемы. Впрочем, сверху вроде бы виднеются перекрещенные стропила. Вроде бы. Вполне может статься, что у обиталища Вока нет никакого потолка и в помине.
Где-то над грязным занозистым полом подвешены несколько кукол в натуральную величину — леска поблескивает, как влажные пряди паутины. Ни одну куклу не разглядеть целиком. От одной можно различить один только длинноклювый профиль, от другой — ноги в блестящих атласных чулках, от третьей — руку. Лучше всех виден Арлекин — от пят до шеи, голова же отсечена темнотой. Вообще, практически все убранство комнаты — это части предметов и элементы каких-то причудливых не то машин, не то станков, умудрившиеся пробиться из удушающего захвата тьмы к свету.
Вейч ступает внутрь. Минует металлическую руку в черной перчатке, торчащую из мрака и будто бы преграждающую дальнейший путь. Под ногами что-то хрустит — не то опилки, не то песок, не то сама звездная пыль. Отделенные части кукол и марионеток свисают с подвесок там и сям. Плакаты, вывески, рекламные щиты и листовки разбросаны повсюду, как игральные карты; отпечатанные на них яркие слоганы расплылись от времени, превратившись в бессмыслицу. Здесь много всего — даже слишком: сплошь какие-то детали, частицы, обломки. Их больше чем может объять взор. Но все они чем-то похожи меж собой, как части разбитого целого. Совершенно непонятно, как они сюда попали и какой цели служили.
— Добрый вечер, — произносит Вейч. — Доктор, вы здесь?
В темноте впереди вдруг появляется высокий прямоугольник, похожий на будку продавца билетов на карнавале. Нижняя часть сделана из дерева, верхняя — из стекла. Ее нутро освещено маслянистым красным блеском. На сиденье внутри будки, словно предавшись сну, сидит, склонившись, наряженный в пух и прах манекен. На нем красивая черная куртка по фигуре, жилет с яркими серебряными пуговицами, белая рубашка с высоким воротником и с серебряными же запонками, галстук, украшенный узором из лун и звезд. Голова куклы наклонена вперед, и лица не видно — одна только смоль окрашенных волос.
