Мёртвый хватает живого (СИ) - Чувакин Олег Анатольевич (читать книги онлайн .TXT) 📗
Посвящение жизни науке — тем более не части её, а всей жизни, как у Таволги, да к тому же посвящение неудачное, бессмысленное, безрезультатное, — пугало Никиту, внушало ему самый страх, что с древних времён люди испытывали перед непонятным, необъяснимым. Свою науку Никита считал чем-то формальным, равным выполнению однообразных лаборантских обязанностей, от дежурства по подвалу до журналирования анализов, — и оставил мечты о степенях, карьере, публикациях в академических изданиях и Нобелевской премии (а были они?…). В конце концов, на научные степени, публикации в журналах, карьерное продвижение и Нобелевскую премию у него просто нет и никогда не было денег. Ему не на что было купить себе имя и купить к имени славу, чтобы обозначить дорогу к «значительному научному вкладу» и международным премиям. А Владимир Анатольевич своими степенями, полученными в советское время, полученными будто бы бесплатно, ценою только трудов, нисколько не кичился, словно их и не было, — и всю жизнь отдал созданию газа, который, однако, никак не создавался. Да, тут была отчасти и жалость к помешанному: Никита и Светка целовались и миловались в постели, жарили куриные шашлычки во дворике, устраивали праздники с холодным пивком и водочкой в запотевших бутылках, кололи чурки и топили печь, смотрели по телевизору сериалы, реалити-шоу «Дом-4» или выступления Максима Галкина, спорили о том, до 2025 или 2030-го года продлится в России финансовый кризис, и российский ли это кризис или всё же мировой, начавшийся в Эфиопии и распространившийся через Бангладеш на США, Канаду, Бразилию, Западную Европу, Южную Корею и Японию, и не затронувший только Новую Гвинею, — и не морочили себе головы каким-то невозможным газом, а доктор, не ведая покоя и не умея отдыхать, живя без отпуска, без выходных и отгулов-прогулов, от версий своего пентаксина совсем свихнулся. И было жаль его, и было радостно, что они, Никита и Светка, просто живут — и им не нужно так страдать и мучиться, как их директору.
Сегодня Никите нужно было идти до колонки за водой, мыть подвал (дежурство с шести ноль-ноль до семи тридцати, и полчаса отдыха), а с восьми утра брать анализы, и заполнять никому не нужными органическими формулами журнал. Владимир Анатольевич, встретив Никиту, с укором посмотрит на него. Директор не любил пьяных и похмельных и как бы сообщал своим укоряющим взглядом: не пил бы — не было бы и похмелья; не пил бы — и сохранил бы в целости печёнку, желудок, сердце, почки и, главное, мозги, для учёного вовсе не лишние. «Владимир Анатольевич, ну вы что, вы не пили никогда? Вообще не пробовали?» — «Мой отчим был пьяницей. А я не пил никогда. Я в четырнадцать лет дал себе слово: никогда не прикоснусь к бутылке. И не пил никогда. Не пробовал. Это ведь глупо». И Никите понравилось, как доктор сказал — откровенно и просто, грубовато и прямо. Как и всегда он говорил.
Вот почему был симпатичен Никите директор: он никогда не лгал. Все на свете лгут — с причиной ли, без неё ли, но симпатичны лишь те, что говорят правду. Почему? Светка объяснила ему, почему. Ложь слишком привычна и однообразна — и навевает скуку. Телевидение, радио, газеты, депутаты, выборы, бюджет, служение чиновников народу, вся эта политика, что грязная, что не грязная (такой нет, думал Никита), — всё единая круговая ложь, делаемая по одинаковому, предсказуемому сценарию. Ложь, идущая как сверху вниз, так и снизу вверх, точно круговорот воды в природе. И потому — надоело! И потому уже и не отторгается народом, а вызывает зевоту (Светка произнесла тут слово «абсентеизм»). Мы лжём глупо, однообразно и ненужно, сказала Светка. С помощью лжи надеемся получить больше, чем с помощью правды. Но часто не получаем, потому что и нас обманывают. Мы лжём просто по привычке, без выгоды. Ложь в человеческом обществе — часть социальной эволюции, так же, как маскировка и мимикрия — часть эволюции биологической в мире животном или растительном. Но если биологическая эволюция происходит по нужде выживания и приспосабливания, то социальная именно что преобразуется в неотвязную нелепую привычку, не имеющую за собою определённой нужды. Мы лжём соседям, друзьям, знакомым, прохожим, матерям, отцам, братьям и сёстрам, начальникам и их заместителям, — и мало того: мы лжём самим себе. Лжём — и говорим много о правде, и скучаем по правде. И потому те, кто не лжёт, нам симпатичны. Они не просто вызывают доверие; нет, доверия уже никто на планете Земля не вызывает; но нелгущие не таковы, как мы. Они выделяются среди нас. Потому-то и интересны. Не скучны. Ферштеишь, Никита Дурново, старший лаборант Сибирского института промышленной очистки воздуха?… Вот ещё одна ложь, вздохнула Светка: промышленная очистка воздуха!.. И — водка. Водка — вот самая большая ложь. Это наша ложь самим себе. Мы пьём — и нам будто бы хорошо. А нам плохо, Никита! Кому хорошо, тот в стакан не смотрит!..
После того разговора со Светкой Никита дал себе слово больше не пить. Светка, видимо, сама проникшаяся собственной пылкой речью, поддержала его, и они решили выпить в последний раз, отметить своё решение. И выпили. А наутро была суббота, и они опохмелялись, сидели у кирпичного мангала во дворе и закусывали поджаренным над угольками хлебом и кусочками подогретого сыра. И уже не думали о том, что хотели бросить выпивку. И им было жаль правдивого доктора, который и в субботу работает в лаборатории или сидит и пишет в своём кабинете, а вечером или уже ночью, часов в двенадцать, скрипя ступеньками, поднимается в свою квартиру и о чём-то долго говорит с Любовью Михайловной.
«Почему они не распишутся в загсе?» — спрашивал Никита у Светки.
«Для Любови Михайловны уже нет в том нужды», — страшно отвечала Светка.
«Жизнь доктора — чистый ужас. Без примесей. Ничего хорошего, одно плохое. Он повторяет: нет худа без добра — но у него, японский бог, не чересполосица, а сплошное худо».
«Иногда мне кажется, что ему хочется умереть. Вот Любовь Михайловна умрёт — и он наложит на себя руки. Перережет себе вены в лаборатории — и дежурный Никита или дежурная Светка сделают влажную уборку, смоют кровь и унесут лёгкое тело доктора. И труповоз увезёт его туда же, куда увозил все серые трупы».
«Ты, Светка, умеешь быть мрачной».
«Иногда, Никита, я думаю, что он много лучше нас. И счастливее, — задумчиво сказала Светка. — Пусть нет никакого волшебного газа, пусть весь его научный труд напрасен. Но он верит в него. Ве-рит! Зачем вообще людям сказки, мифы, религии, вера в потустороннюю вечную жизнь или в реинкарнацию? Чтобы забыться. И чтобы стать чуточку счастливее. А может быть, стать намного счастливее — вытеснив из себя верой всё несчастье».
Никита согласился: «Человеку с верой не требуется уже ни водка, ни героин, ни розовые романы. Он живёт в ином мире, и заново пьян каждую минуту, и у него не бывает похмелья».
«Скоро мы начнём завидовать ему».
И они засмеялись. Но смех их, поняли оба, был жалким каким-то.
Глава двенадцатая
Банку «Охоты» Никита выпил на улице. Накинув дублёнку, взяв в подвале вёдра (подвал был открыт, значит, там Владимир Анатольевич), он добрёл, пошатываясь и звеня вёдрами, до колонки — и только возле неё открыл банку. Он выпил пиво в два захода: крупными глотками полбанки (здесь его снова вырвало), потом мелкими глотками, с паузами, следующие полбанки. После второй половины его ещё тошнило, но уже меньше. Он знал: скоро ему полегчает. Будет и другой эффект: захочется ещё пива. Но его нет. У труповоза вчера всё вылакали: и водку, и пиво. Просто жуть, сколько водки может вылакать русский человек. (Владимир Анатольевич назвал вчера труповоза Захаром Воробьёвым — и объяснил, что это из Бунина, что это персонаж, выпивавший четверть. Правда, директор не сказал, чем этот персонаж кончил). В русском залихватском пьянстве будто есть элемент героизма, объяснял Таволга (Никита ещё почти трезв был и слушал, и теперь помнил). Пить, бахвалясь, пить с целью перепить, наконец, пить до смерти. Готовность отдать жизнь за бутылку, преданность бутылке — едва ли не большая, чем преданность некоторых учёных науке.
