Чучело человека (СИ) - Диденко Александр (библиотека книг .TXT) 📗
В конце февраля говорил он со Вторым на отвлеченную тематику, — разговор глухого со слепым. Попили, естественно, вина. Почему не выпить? — не ссылка каторжная, пятьдесят третий на дворе. Второй о бомбе, а Первый — о рыбалке. И ведь не любил никогда, не жаловал, не ездил. Тот ему о подрыве, о цепной реакции, а этот — о сметане, о чешуе, о потрохах, которые кошке. Потом сказал о камне, что старуха велела к народу нести, а Второй глаза открыл на него и немного голову повернул — как бы не понимая, но в то же время, чтобы успеть, если что, согласиться. А потом сказал Первому как червяка на крючок насаживать — вдоль тела — все-таки сбился на тот путь, поддержал монолог Первого. О форели заговорили. Второй любил все хорошее, но никогда не показывал, что больше Первого любит, сказал Первому, что в реке электрическим разрядом ловить можно, удобно, дескать. И крабы заодно всплывают — есть такая река, где крабы живут — Чули — нет, не в Осетии, под Ашхабадом, территория бывшая Персидская, не наша.
«Нет внизу речки», — вдруг сказал Первый. «В какой речке, батоно Первый?» — спросил Второй. «А куда Петр пошлет», — разъяснил. «Ясно», — кивнул Второй, а сам, что Первый совсем пьян, хоть выпил не больше бокала, подумал: «Ну, какое вино мачарка?» — во всяком случае, мне так показалось, когда Второй сказал, что ему ясно. Сказал Второй и ушел после, и прочих вторых с собою прихватил, а один из них, уже во дворе дачи этой Кунцевской, ближней, напомнил, что все только начинается, что Первому жить да жить, что уставать скоро перестанет, врачи что-то нащупали, мол. «И нам позволит», — заявил на это Второй. Но некоторые не поняли и попросили разъяснить. «И нам жить — вот что», — ответил Второй и добавил, что Ильич, жаль, не дожил до этого дня. С чем все и согласились.
— А моя пытливая была, — сказал Щепкин. — Все было в интерес. Горбатилась для заработка, конечно. Для него, проклятого. Разрешила ставить на себе эксперименты. Прививала микробов и даже хотела некоторую часть генов поменять. На гены клубники. Эксперимент должен был улучшить количество красных кровяных телец, нормализовать цвет лица. Цвет — это по мелочи, побочный эффект. Опыт стоял следующим после замещения кальция кремнием для долголетия. С кальцием вышла беда — погибла она. Окаменела. Передозировка.
— Соболезную… — прошептал Липка, опустив остывающую руку на колено Щепкина. — Соболезную.
Оба помолчали.
— Пообещайте, что уничтожите мое тело и воспользуетесь кодом… — попросил Липка. — Телефон найдете в кармане… Звонить нужно только и исключительно с него… В гараже установлен стеклянный чан… вроде гроба для царевны… в нем концентрированный раствор каустической соды… туда должны были поместить вас… для растворения после получения информации… Обязательно опустите меня в него, когда я… когда я… Обещаете? — Щепкин кивнул, погладил Липку по влажному лбу. — Тогда от меня ничего не останется и никто… ни одна персона из «восстановления» не узнает, что меня больше нет. Что Липки нет.
Липка доел клубнику и умер.
Спустя час Щепкин молча стоял у стеклянного чана с омерзительной смесью каустической соды и Липки. С торца чана улыбалось знакомое неоновое солнце. Щепкин открыл вентиль и трижды перекрестился: Липка побежал по трубам, сбегая в канализацию, в преисподнюю словно, обещая через год влиться в мировой океан, в вечность словно, не оставляя по себе могилы, словно навсегда потеряв себя среди живых.
— Прощай, друг, — сказал Щепкин, — кипит твое молоко!
Он вывел из гаража новенький зеленый мотоцикл с коляской, добротный и безотказный как и все предшественники, собранные за многие годы на знаменитом заводе на границе между Европой и Азией, никем не замеченный выехал из декоративного особняка, съехал на шоссе и затрясся в сторону спелого осеннего солнца, убегавшего в параллельном направлении.
Я почувствовал тугую струю воздуха, толкнувшую меня в туловище, но удержался, полетел с Щепкиным в неведомые ему — а мне подавно — железобетонные дали. Он остановился в кафе, о котором рассказал Липка, кафе как кафе, несколько пестрых пластмассовых столиков, аналогичные стулья, заказал чашку кофе, сел у окна, подпер кулаком подбородок, затих. Над головой вполголоса ворковал телевизор, давали новости, и кто-то из редкой публики увеличил громкость. В первом блоке сообщили о террористическом акте: репортер стоял с микрофоном у взорванного мусоровоза.
— Погиб высокопоставленный чиновник администрации области, сотрудник аппарата губернатора, — сказала диктор. «Моя работа», — подумал Щепкин, но тут же устыдился догадки. — Утром, перед работой, — продолжил диктор, — Владимир Бессонов вышел из дома, чтобы отнести пакет с мусором, опустил мешок в машину, но отойти не успел, раздался мощный взрыв, в результате которого незначительно повреждены две припаркованные у обочины машины. Водитель мусоровоза не пострадал, в настоящее время он задержан и препровожден в следственный изолятор. Владимир Бессонов был доставлен в госпиталь, где скончался не приходя в сознание. Как нам только что стало известно, ранее малоизвестная группировка СОГ — Союз Озабоченных Граждан — взяла на себя ответственность за совершенный акт. Это новая, изощренная форма террористической атаки. Ожидается виток напряженности. Вот что говорят наши эксперты.
Щепкин оторвался от кофе.
Три политолога поочередно сделали однотипные заявления. Экспертов сменил губернатор. Рядом с отцом стояла «далекая». Оба — начала дочь, отец подхватил — выразив негодование, успокоили граждан и пообещали во всем обстоятельно и беспощадно разобраться. Губернатор закончил речь традиционными словами о клубнике.
Новостной блок сменился рекламой.
— Дефекация, — произнес Щепкин, ни к кому не обращаясь.
— Еще кофе? — спросил официант, возникая перед Щепкиным.
— Нет, спасибо, я о своем.
«Странно, — подумал Щепкин, — основа многих рекламных роликов — освобождение от фекалий. Весьма странно. Без Фрейда не разберешься…»
— Позволите?
Щепкин обернулся. Стоял бородатый мужчина в мятом пиджаке без рубахи. Бывший интеллигентный человек. Щепкин помедлил.
— Пожалуйста, — наконец кивнул он на свободное место.
Мужчина сел, заказал бокал вина, салат.
— Мне тоже не нравится… — сказал он.
— Что именно? — спросил Щепкин.
— А вот это искусство.
— Искусство?
— Искусство рекламы. Оно тяготеет к изображению экскрементов. Экскременты в искусстве — в кино, на картине, в театре — искусство сытого, когда проглотил и принялся думать о противоположном. Чтобы разбавить сытость необходимо бросаться в дерьмо… чтоб нескучно было.
— Разве так бывает?
— А то! — удивился бородатый наивности Щепкина. — И не такое бывает. И на «е» бывает, и на «ё» бывает… Вкусный все-таки салат. Я иногда захожу с обратной стороны, здесь товарищ мой работает, Липка, он меня даром угощает… Тёлку какую-то ищет… А Фрейда здесь никакого нет, не ждите, одно только дерьмо, какой в дерьме Фрейд? Так и отдает. Даже салат. Но коли любим — миримся. А ежели нет — вдвойне обидно. А так как нелюбимое на свете по количеству значительно превышает любимое, то делайте вывод.
— Как же вы живете? — сокрушился Щепкин.
— Шатун я… режиссер бывший. А вы как?
— Я о Фрейде не думаю.
Я видел это! Выбравшись из машины, Первый вошел в здание Большого театра, разоблачился, материализовался в правительственной ложе. Из центральных рядов партера раздались молодецкие «Товарищу Первому ура!» и «Да здравствует товарищ Первый!», вслед за этим побежала волна рукоплескания, побежала поднимая зрителей амфитеатра, зрителей бельэтажа, ложь бенуара, ложь первого, второго и третьего яруса, балконов третьего и четвертого яруса, зрителей самого партера, поднимая музыкантов, поднимая билетеров и, разумеется, охранников. Первый оторвался от кресла, несколько раз стукнув ладонью о ладонь, установил тишину, приглашая подданных к началу просмотра. Исполненный потусторонней тоской все это я слышал и видел, будто тень, привязчиво и томясь, следуя за хозяином.
