Чучело человека (СИ) - Диденко Александр (библиотека книг .TXT) 📗
Вспыхнули юпитеры, вздрогнула, вытянулась шея киноаппарата, оператор приник к видоискателю.
— «Зять ректора в Лондоне». Кадр три, дубль один! — сказала ассистент, щелкая хлопушкой.
— Мотор! — крикнул режиссер, и «восстановление» началось.
Второе и нежданное пришествие «далекой» — как ни в чем не бывало, в буфет будто, да настойчиво — критически насторожило Щепкина, побудило задуматься о переезде на новое место… Шла третья неделя безуспешных звонков Рублеву, — доверенное лицо не объявлялось. «Точно, сдал», — мал Щепкин и утверждался в необходимости съезжать… А каким образом нашла его Вращалова? Сказала, что сам и раскрылся… в письме, которым просил вернуть отношения… три года тому. Неправда, он никогда не сообщал ей этого адреса, вовсе не просил возвращать отношения, а квартиру Щепкин купил лишь полгода назад. Так, на всякий случай купил. Жаль будет съезжать — район и расположение нравились. Он вдруг вспомнил недавний случай, когда позвонила некая дамочка и заявила, что беспокоит из приемной губернатора. Так вот оно что! Получается, зря разыграл ту мастерскую сцену, бисер метал. Все равно нашли, вычислили.
Щепкин, сидя на пластмассовой траве, рассеянно слушал Вращалову. Та читала стихи. Стихи были хорошие, потому как не ее. В другой раз Щепкин обязательно справился бы об авторе, только не сейчас, — мысль работала хоть и лихорадочно, однако в противоположном от поэзии направлении. Сегодня «далекая» горела глазами, явилась без плечистых молодых нукеров, казалась трезвой и — будто не было между ними того скоропалительного и чрезвычайно неловкого инцидента — влюбленной. «Раньше нужно было с ней так… — заключил Щепкин. — Эх, времени потеряно!» Между тем, расстреляв поэтическую обойму, Вращалова перешла к части официальной. Прильнув щекой к колену Щепкина, она заявила, что его, наконец, справедливо и по заслугам, наградили званием Почетный гражданин города, при этом, молниеносно распознав на лице новоиспеченного лауреата определенное недоверие, поспешила заверить, что от Щепкина «по программе ничего особого вовсе не требуется… разве что прибыть на чествование и произнести пусть не пламенную, но хоть какую-нибудь речь».
— Текст напишут, не волнуйся… — добавила Вращалова.
Щепкин промолчал. Вникая в услышанное, он попытался усмотреть скрытый подвох: то, что обман в словах «далекой» непременно присутствовал, он не сомневался.
— Помнишь, какие ты статьи писал? Если хочешь, можешь сам написать свою речь…Ну зачем тебе это отшельничество? — ласково спросила Вращалова, без видимого желания, впрочем, обсудить мотивы и почву.
— А Петя Рукавов приглашен?
— К сожалению, да… его тоже будут награждать.
Щепкина подобный расклад не устроил, встречаться с Рукавовым он не желал ни при каких обстоятельствах, потому, нисколько не думая, он категорически отказался от сомнительной поездки. Тем не менее, отказ Вращалову не устроил, она взялась уговаривать, подыскивая уместные слова и демонстрируя нужные эмоции. Что ты будешь делать, не для того она перлась в эту даль, чтобы сдаваться, не тот, на хрен, характер… И вправду, Щепкин мало-помалу стал таять, растекаться. Через час он поведал, что вообще-то растроган ее приездом и даже готов сказать, что по-прежнему влюблен, что как потерял много лет назад голову, так до сих пор не может найти, что, в принципе, ради Вращаловой готов на все, однако… однако, в конце концов заявил Щепкин, он все же не может поехать на торжество по причинам конфиденциального характера… Еще час ушел, чтобы уговорить затворника, наконец, раскрыть эти причины. И тогда под напором ласки и взвешенной лести, вконец расставшийся с головой, Щепкин признался, что боится потерять важные материалы… боится, что их смогут выкрасть, а это весьма важные, связанные с «VOSSTANOVLENIE Ltd» документы.
— И не только с Компанией… — добавил он заговорщицки.
Щепкин сообщил, что не владея ими Петя Рукавов рано или поздно упрется в тупик, что не владея ими «VOSSTANOVLENIE Ltd» долго не просуществует, что в файлах имеются сведения о всех «восстановленных» и что, если кто-либо обнародует те документы, публикация произведет эффект беспощадной водородной — так и сказал: «водородная» — бомбы… эффект тяжеловесного фугаса, заложенного под крупнейших бизнесменов и некоторых политиков города, а может быть и всей страны; люди увидят, что это не те, за кого они их принимали, что все — надувательство и жульничество чистой воды.
— А кто они? — осторожно спросила «далекая».
Щепкин пожал плечами, он и сам не знал тех людей — материалы успел забрать в последний момент, перед решением уйти из бизнеса и унести с собой Рукавова. Как бы то ни было, сам ушел, а Рукавов остался…
— Но он не знает ни о чем, — заверил Щепкин, убеждая скорее себя, нежели Вращалову… — ни о чем.
Не сумевшая умаслить Щепкина прибыть на торжество, не уговорившая его в знак любви показать документы, «далекая» покинула затворника. Со словами, что всегда любила лишь его одного, гостья хлопнула дверью. Выскочив на тротуар, она извлекла из сумочки телефон.
— Они у него, — коротко сказала «далекая» и нажала отбой.
Липка дремал на привокзальной лавке, с головой укрыв себя плащом. Посещали чужие мысли, — он не гнал их. Когда-то Липка читал, что древний Махабалипурам был настолько величественным, что завистливые боги, вызвав наводнение, затопили город вместе с жителями и мастерами, его построившими. «И что?… — мысленно спросил Липка. — Ничего… Ну и лежи, не смерди… Язычество одно, и томление духа… Почему, когда разрушают прекрасное, мы негодуем, а когда безобразное… — он тяжело вздохнул, — нет, не то… злорадствуем. Разрушение и есть само безобразие. Даже если разрушение безобразного». Липка обменялся с Калининым растерянным взглядом, — монумент, однако, не желая вступать в телепатическую связь, оставил Липку с чужими мыслями один на один.
Вчера, когда Липка мыл посуду, в самом конце рабочего дня его вдруг посетила муза. Он сочинил стихи. Хорошие стихи, кипит твое молоко. «Те, кто не умирают, живут до шестидесяти, до семидесяти, педствyют, строчат мемуары, путаются в ногах. Я вглядываюсь в их черты пристально, как Миклyха Маклай в татуировку приближающихся дикарей…» А сегодня он вдруг вспомнил, что это чужие стихи. Чужие стихи, чужие мысли… И Липке стало грустно-прегрустно, как будто опять умер дом. Память скакнула в Москву, к дому, потом к Заславскому, в монастырь. Липка закрыл глаза.
Дом стоял пустой две недели, и две недели его готовили ко взрыву: подвозили взрывчатку, спорили, увозили, ибо была не той марки. Потом вновь подвозили и уже закладывали. Все медленно, как водится. Мучительно. Мучительно — для дома. Потом был взрыв, был взрыв и слезы взорванного дома… Пять этажей, пустые глазницы… Все скользнуло вниз. Пыль легла на чистый снег серым саваном. Дым. Тишина. Сто сорок килограммов патронированного аммонита. Полная безопасность. На старом венском стуле покоилась взрывная машинка. «Дом должен лечь, кипит твое молоко!» — сказали подрывники с известной долей профессиональной злости. Должен лечь! И он лег, разумеется, уступая место будущим небоскребам. Липка распекал бригаду: две недели подготовки — это как марафон черепахи. «Пять-шесть дней!» — требовал он в вагончике. Но получилось две недели. Дом не сдавался. Пять-шесть дней и пять лет… Это был вклад Липки в реконструкцию столицы: десятки скончавшихся сооружений — сотни квадратных метров конца старой и начала новой жизни.
Через пять лет он почувствовал себя исполнителем приговора. Сначала просто знал это… Потом почувствовал… Маленький человек, большие дела, шутили о нем в бригаде. И он шутил.
Они готовили очередного приговоренного, у облупившегося парадного возникла старуха. «Чего тебе, мать?» — спросил Липка. «Пришла проводить в последний путь», — сказала она, наотмашь перекрестив дореволюционную кладку, будто ребенка перед школой… Вспухло черное облако, полетели вороны.
