Второпях во тьму (СИ) - Нэвилл Адам (е книги txt) 📗
На сцену вышла еще одна женщина, с вьющимися черными волосами, полная, и одетая, как маленькая девочка. По-моему, на ней были красные туфли на очень высоком каблуке. Когда женщина в красных туфлях стала читать из книжки стихи, мне стало неловко, и я захотел уйти. Просто встать и быстро покинуть зал. Но из страха привлечь к себе внимание, я все медлил, царапая по полу ножками стула, в то время как все остальные зрители были в восторге от происходящего на сцене.
После декламации женщина, одетая, как маленькая девочка, удалилась со сцены, и зал погрузился в темноту, остались гореть лишь два красных сценических светильника.
Внутри стоявшего на сцене комода что-то заквакало. Звук вызвал у меня образ лягушки-быка. Наверное, это была запись - так я тогда подумал. Тиканье из медного прибора становилось все громче и громче. Некоторые люди повскакивали со своих мест и принялись кричать на ящик. Я был в ужасе, мне стало стыдно за кричавших и очень неловко. В конце концов, я запаниковал и направился к выходу.
Луи обернулась и сказала: "Сядьте на место!" Впервые за весь вечер она обратила на меня внимание. Я вернулся, хотя и не понимал, почему подчинился ей. Другие, сидевшие рядом со мной в зале, выжидающе поглядывали на меня. Я пожал плечами, откашлялся и спросил: "Что?"
Луи сказала: "Не "что", а "кто" и "когда".
Я ничего не понимал.
Сидевшая на сцене пожилая женщина с фальшивой ногой впервые заговорила.
"Один может идти", - произнесла она хрупким голосом, усиленным старыми пластиковыми динамиками, установленными над сценой.
Отбросив стулья, некоторые из которых даже опрокинулись, к сцене бросились, неприлично толкаясь, как минимум четыре зрительницы. Все они держали над головой карманные часы. Первой до сцены добралась Луи. Судя по напряженной позе, она была охвачена детским восторгом, и выжидающе смотрела на пожилую женщину.
Закрытая вуалью голова старухи кивнула, и Луи поднялась по ступеням на сцену. Встав на четвереньки и опустив голову, она заползла в драпированный комод. Пока Луи забиралась внутрь, сидящая в кресле старуха то ли хихикая, то ли хныча, довольно безжалостно молотила ее своей клюкой по спине, ягодицам и ногам.
Огни на сцене погасли, или перегорели, и собравшиеся, оказавшись в темноте, замолчали. Я слышал лишь громкое тиканье часов, а потом со сцены донесся влажный хруст, похожий на звук раскалывающегося арбуза.
"Время вышло", - объявил усиленный динамиками голос старухи.
Огни зажглись, и люди в зале стали тихо переговариваться. Луи я не видел и гадал, сидит ли она все еще в комоде. Но я уже достаточно насмотрелся бессмысленного и неприятного обычая, или ритуала, связанного с теми картинами и каким-то более глубоким, непонятным мне вероучением, и спешно ушел. Никто не пытался меня остановить.
По-моему... все было именно так. А возможно, это был сон. Не знаю, могу ли я доверять тому, что появляется в моей голове в виде воспоминаний. Но я уверен, что уже представлял себе этот эпизод раньше, в другой вечер, похожий на этот, когда Луи оплакивала наше совместное проживание. Возможно, мое воспоминание относится к прошлому месяцу? Не знаю, но видение кажется мне очень знакомым.
Луи стала звонить мне после того вечера, когда залезала в комод на сцене общественного центра. В разговорах по телефону она сыпала оскорблениями. Помню, как я стоял у общего телефона в коридоре здания, где снимал комнату. Голос у нее звучал так, будто ей приходилось орать через расстояние в несколько миль, да еще преодолевать вой ветра. После этого я попросил других жильцов говорить всем звонящим, что меня нет дома, и вскоре звонки прекратились.
Сразу после моего контакта с Луи и «Движением» я познакомился с одной… да, очень милой рыжеволосой женщиной. Но общался я с ней недолго, потому что ее убили. Ее задушили, а труп бросили в мусорный контейнер.
Вскоре после этого Луи заявилась ко мне лично.
По-моему...
Да, вскоре состоялась короткая церемония в подсобке благотворительной лавки. Помню, мой костюм был маловат для меня. От него пахло чужим потом. И я стоял на коленях перед кучей старой одежды, которую нужно было разобрать, а Луи стояла рядом, в деловом костюме и своих восхитительных сапогах, с потрясающим макияжем на глазах, а ее серебристые волосы были завиты.
Нас поставили перед деревянным комодом, который я видел в общественном центре и на странных картинах в часовне во время литературной прогулки. Из ящика раздавались какие-то хрипы, будто там сидели астматики. Мы слышали их из-за пурпурной драпировки.
Один мужчина - думаю, он работал в городе почтальоном - держал у меня под подбородком портновские ножницы, чтобы я непременно произнес те слова, которые меня просили. Только ножницы были не нужны, поскольку, каким бы коротким не был период моего ухаживания, к тому моменту я настолько привязался к Луи, что был вне себя от возбуждения всякий раз, когда видел ее. На свадебной церемонии в благотворительной лавке, пока все мы декламировали стихи сошедшего с ума поэта, Луи держала над головой дамские наручные часики, которые очень громко тикали и которые когда-то были посланы по моему адресу, хотя и предназначались кому-то другому.
Мы поженились.
Луи вручили аляповатый букет из искусственных цветов, а мне досталась длинная деревянная линейка, сломанная об мои плечи. Боль понемногу стихала.
Был еще и свадебный завтрак, с "детским шампанским", сырными шариками, лососевыми сэндвичами, кочанным латуком, и сосисками в тесте. А еще было много секса в брачную ночь, какого я никогда не мог себе представить. По крайней мере, я думаю, что это был секс, хотя помню лишь много криков в темноте вокруг кровати, и еще кто-то кашлял и икал в перерывах между бычьим мычанием. Помню, меня жестоко избили ремнем свидетели, которые тоже находились в номере отеля, снятого по такому случая.
Или это было Рождество?
Не уверен, что с тех пор она позволяла мне прикасаться к ней. Хотя у себя наверху не отказывала себе в удовольствиях с тем, что, как могу лишь предположить, находилось внутри ящика, присутствовавшего в общественном центре и на нашей свадьбе. Может, я ей и супруг, но думаю, браком она сочеталась с кем-то другим, чей хриплый лай перемежался с ее криками удовольствия, мычанием и наконец, рыданиями.
Раньше измены огорчали меня, и я плакал в собачьей корзине внизу, но со временем привыкаешь к чему угодно.
В четверг Луи убила еще одну молодую женщину, на этот раз кирпичом, и я понял, что нам снова придется переехать.
Ссора вылилась в ожесточенную потасовку за пляжными домиками. А все из-за того, что я поздоровался с привлекательной женщиной, выгуливавшей собачек возле нашего пикника на одеяле. Луи набросилась и на собачек, а мне пришлось отвернуться в сторону моря, когда она догнала спаниеля.
Когда стемнело, я повел Луи домой, закутав ее в одеяло для пикника и держась тени деревьев. Дрожащая, покрытая спереди пятнами, она всю дорогу разговаривала сама с собой, а весь следующий день ей пришлось пролежать с маской на лице. Случившееся вызревало не один день - Луи ненавидела молодых женщин.
Пока она поправлялась, я в одиночестве смотрел телетекст - понятия не имел, что этот канал все еще существует на телевизоре - и думал о том, куда нам дальше податься.
Когда два дня спустя Луи спустилась вниз, глаза у нее были густо накрашены, а ноги обуты в блестящие сапоги. Со мной она была мила, но я сохранял сдержанность. Никак не мог выбросить из головы визг испуганной собачки на пляже, а потом влажный хруст, будто раскололся кокос.
