Магазин работает до наступления тьмы (СИ) - Бобылёва Дарья (читать хорошую книгу полностью .txt, .fb2) 📗
— Выходи, — скажет один, спокойно и бесцеремонно вглядываясь в бледное лицо Жоржика.
— Мы знаем, что ты здесь, — добавит другой. — Адана гахэ. — И произнесет еще несколько слов на языке, которого не должен знать.
— Но вы… вы не священники, — пролепечет догадливый Жоржик.
— Так и ты не дьявол.
А в ящике что-то тоскливо и басовито завоет.
***
Вновь оказавшись в кабинете Хозяина, Славик обнаружил, что безумная бабуля куда-то подевалась. Когда он уходил, она тряпичным кулем лежала на ковре, а Хозяин — как его, кстати, все-таки зовут, надо будет спросить, а то это уже странно — только посматривал на нее брезгливо, словно на мусор. Наверное, очухалась и ушла, подумал Славик и тут же в этом усомнился, но усилием воли оборвал цепочку дальнейших рассуждений. Во-первых, о бабуле думать не хотелось. Во-вторых, собственное занудство его порой страшно выматывало.
А еще наконец стихло назойливое тиканье, и вновь обретенная тишина — та, которая служит фоном всем звукам и которую обычно не замечаешь, — казалась чистой и сладкой, как дачный воздух в первый день каникул. Славик неожиданно понял: так звучит покой.
Вот только покоя никакого не было.
Хозяин выволок на середину комнаты круглый журнальный столик и поставил на столешницу почерневший серебряный кубок, издавший долгий нежный звон. Из кубка торчала та самая склянка темного стекла, в которой, как Славик ни приглядывался, ничего уже не мерцало. Хозяин щедро плеснул в кубок абсента и, повернувшись к столику спиной, бросил через левое плечо щепоть соли. Часть крупинок попала в изумрудную жидкость, которая вдруг вспенилась, словно это была не соль, а шипучий аспирин, и над кубком поднялось еле заметное зеленоватое облачко. Впрочем, оно легко могло оказаться обманом зрения, пятном от лампочки на сетчатке. Хозяин щелкнул крышкой тяжелой латунной зажигалки, поджег пучок розмарина и принялся — Славик удивленно заморгал — да, принялся окуривать розмарином комнату. Интенсивней всего он размахивал дымящимся пучком над распростертой на диване Матильдой, а потом, быстро наклонившись, положил ей на лоб что-то маленькое и круглое — не то монетку, не то медальон…
Славик пригляделся — это была красно-золотая октябрятская звездочка, перевернутая вверх ногами, и верхний луч над кудрявой головой младенца Ильича указывал Матильде на переносицу.
— Юноша, к столу! Женечка, вы тоже нужны!
Скрипнула дверь, и хрупкое создание скользнуло вдоль стены к столику. Длинные сильные пальцы схватили Славика за руку, потянули вниз, заставив опуститься на колени — стол оказался очень низким, а сидеть было не на чем, — на другую его руку легла большая и неожиданно ледяная ладонь Хозяина. Втроем они окружили стол, сцепив на нем руки и склонив головы.
— Солпетаэ гахэ… солпетаэ, не солпетаэ… как же там дальше-то… — зашептал Хозяин, выругался как-то очень прилично и сдержанно, потом, судя по всему, все-таки вспомнил и затянул свою тарабарщину дальше: — Гохус нонука…
«Психи, сатанисты, сектанты… — отрешенно строил предположения Славик, — …маньяки. Может, бабуля никуда и не уходила, может, они ее тут в жертву принесли. Или съели. Разделали и пропустили через мясорубку… Нет, мясорубку полицейские в прошлый раз купили. Полицейские тоже в секте… Значит, бросили в чан с кислотой. А что, тут вон всего сколько, чан с кислотой наверняка тоже где-нибудь есть. Интересно, меня они тоже жертвой наметили? Вот это я попал. Вот это фактура…»
***
Но пока всего этого еще не произошло. Какое, оказывается, счастье вернуться в исходную точку, ощутить собственную цельность и почти забытую уверенность, что все хорошо, ничего непоправимого не случилось. Безобидно потрескивают свечи, мягкая кожа Матильды — настоящей Матильды — пахнет опопанаксом, и живет, дышит, тихонечко ерзает на своем месте не то Мими, не то Лулу — персонаж настолько незначительный, что даже газетчики вечно о ней забывали… Можно уйти прямо сейчас, вернуться домой, и ничего не случится, все изменится. Как сладко будет заново привыкать к оглушительной свободе и почти невообразимой легкости. К нетронутой цельности. Потихоньку, шаг за шагом осваивать прежний способ существования, который забыт настолько прочно, что кажется почти невозможным. Так не бывает. Без скафандра нельзя.
В одной книге рассказывалось, как в древности они делали из себе подобных живые игрушки, помещая младенцев в глиняные кувшины. Когда младенец вырастал, кувшин разбивали — и на свет выползал крохотный бледный уродец. Его тело принимало и навсегда сохраняло форму сосуда, в который было заключено. Хозяин забрал книгу, сказал, что это все сказки.
А что Хозяин скажет теперь? Он может рассердиться.
Ничего он не скажет, потому что никогда не узнает. Встречи с ним никогда не будет. Он не станет Хозяином. Хозяина вообще не должно быть. Так живут все свободные существа — у них нет хозяев, и они не боятся их недовольства.
Но если уйти сейчас, можно заглянуть к нему на прощание. Главное — не трогать. Он, наверное, сейчас еще…
И что тогда будет с Хозяином? Что изменится для него? Кто за ним присмотрит? Он такой уязвимый и бестолковый. И грустный внутри. Что бы он там из себя ни изображал. С ним вечно что-то случается. Он не помнит, какие деньги сейчас в ходу, и выдает на хозяйство то купюры с Лениным, то «синенькие». Он пропадет. Начальство сожрет его. Он может потерять голову.
Пусть теряет. Кому он нужен? Кому нужно это всё? Это наносное, это чужое, надо просто выкинуть это из головы, вот уже их мысли и слова, надо выкинуть из головы голову, забыть про голову…
Никто не узнал бы, если бы не пожар. Никто бы не выследил. Сколько приходило к ним тогда тихо, в тайне, и никто не знал. Если нырнуть осторожно, без всплеска, Жоржик не взмахнет рукой и не уронит канделябр. Не займется оконная драпировка, огонь не побежит по ядовитым обоям… Нырнуть осторожно и сразу отбросить его в противоположную от канделябра сторону, обездвижить, свалить на пол. Или, наоборот, затаиться, умалиться, свернуться в самом укромном уголке, чтобы и он сам ничего не замечал. Оставить в покое белокожую крепость Матильду, пусть живет сама по себе, холит не тронутую огнем кожу и благоухает опопанаксом. Затаиться, пожинать плоды своей удачи и приглядывать за Хозяином, который будет уже никакой не Хозяин, но печальной бестолочью останется.
Нырнуть без всплеска и не задеть канделябр…
***
Шорох за спиной заставил Славика обернуться. Тело Матильды билось в судорогах и подпрыгивало, а потом вдруг с хрустом позвонков выгнулось дугой, удерживаясь только на кончиках пальцев ног и на затылке. Полуприкрытые глаза распахнулись, на губах пузырилась густая розовая слюна — Матильда, как видно, прикусила себе язык.
Искристая снежинка в склянке вспыхнула ярко, запульсировала, словно живая, — и опять пропала. Матильда рухнула обратно, обхватила голову руками и пронзительным незнакомым голосом закричала:
— Тесно! Холодно! Холодно!
— Женечка, кипятку! — вскакивая, скомандовал Хозяин. — Бутыль и полотенце!
Матильду завернули в плед и обложили подушками. Хозяин пытался черенком ложки разжать ей зубы, чтобы влить глоток абсента, но она, дрожа в ознобе, мотала головой и что-то мычала.
— Сейчас согреешься, — приговаривал Хозяин. — Руками растирай, руками, просто отвычка, не более того…
Это выглядело даже уютно. Так мама когда-то согревала и растирала накатавшегося с горки Славика, а потом его обычно усаживали парить ноги в тазу с горячей водой. Вот только абсента ему не предлагали.
— Ка… Ка-ан… де-лябр… — выговорила наконец Матильда.
— Что? — переспросил Хозяин и, воспользовавшись моментом, влил ей в приоткрывшийся рот немного зеленой жидкости. Матильда закашлялась, замахала руками, потом схватила Хозяина за лацканы пиджака и рывком притянула к себе.
— Я… не роняла… кан-де-лябр…
— Какой?.. — после секундного замешательства Хозяин понял и понизил голос: — К чему это сейчас, при посторонних? Разумеется, ты не роняла канделябр. Его уронила та бедняжка, как ее звали… Лулу? Мими?
