Искупление (СИ) - Мягчило Лизавета (книги онлайн без регистрации полностью TXT, FB2) 📗
Сворачивая к колосящимся полям, перешептывающимся под порывами прохладного ветра, Елизаров поежился. Стоило накинуть что-нибудь на майку. Ночи здесь были не по-летнему кусачие, пробирающие. Пока он доедет до Софьиного участка, подмерзнет. И, как выяснилось, будет сожран мошкарой. Тучки мерзких насекомых роились рваными клубками, тянулись следом за проезжающим парнем, липли к телу, забивались в рот и глаза. К моменту, когда перед ним появилось пустое поле с ровными рядами лежащих снопов, Елизаров почти дошел до каления, из горла яростными воплями вырывались ругательства. Коляска то и дело рвано останавливалась, когда пальцы срывались с колес, чтобы прихлопнуть на шее очередного нажравшегося комара.
Бестужева он нашел сразу — взгляд дернулся к несмелому пламени керосиновой лампы, в свете которой сгорбившись сидели две тени. Одна согнулась от старости, вторая от усталости. Быстро жующий Саша не заметил его, пока колеса коляски не выкатили Славика в круг света. Елизаров не сдержал короткого смешка. Оголодавший, Бестужев резкими рывками зубов отрывал от пышного хлеба кусок и сразу пригибался к ложке, зачерпывая щи из кислой капусты. Собственный желудок требовательно заурчал, на этот звук обернулась удивительно остроухая старуха.
— А вот и второй окаянный, что вы мне тут наделали? Держи, потчевать буду.
На ноги опустилась тарелка, в которую Софья плеснула супа прямо из глиняного горшка. Кусок жирной свинины соскочил с горлышка и шлепнулся в суп, оставляя горячие капли на ногах и жирный разводы на шортах. Он вздрогнул, но промолчал, быстро хватаясь за ложку. Переживания за жизнь Агидель заставили Елизарова забыть о еде, страшно только подумать… Глотая, почти не жуя, Славик вопросительно поднял бровь:
— А что наделали-то? Поле Саня сжал.
— А в суслоны кто ж теперь столько сложит? Меня ж на этом поле сегодня и похоронят, а не сложи всё, так за ночь отсыреет!
Бабка гневно надула дряблые сморщенные щеки, пожевала губы, упирая руки в бока. Наблюдающий за ней Саша растянул губы в улыбке, заговорил по хитрому увещевающим голосом:
— А вы не злитесь, бабушка Софья, расскажите нам историю, ответьте на вопросы и мы быстро с суслонами все вместе справимся.
— Ну ты и шинора[1]… — Растягивая последнее слово, старуха возмущенно выдохнула. Отобрала у Бестужева пустую тарелку и протянула бутылку клюквенного морса. Скосив взгляд на Славика, раздраженно причмокнула губами, безнадежно махнула рукой. — Да еще с ащеулом[2] в пару. Ну слушайте…
Под силой её голоса затих ветер, попрятался стрекот кузнечиков, растаяла песня соловьиной славки. Застыли деревья на кромке леса. Они замерли. Елизаров так и не донес очередную ложку ко рту, полная мяса, она плавно опустилась в тарелку, да там и осталась. Было страшно упустить хоть слово, было трудно дышать.
— О малахитнице речи вели столько, сколько я себя помню. О ней говорил мой отец со своими друзьями, грея кости на печи зимой. Её вспоминал мой прадед, на той же печи почивший. Я любила рассказы о каменной девке, ой, хороша она была… Хороша. — Задумчиво перебирая край серой юбки сморщенными пальцами, Софья прикрыла глаза, пуская их в иной мир. — Её часто встречали у западных гор, где в тысяча девятьсот десятом году рудник новый воздвигли да шахты открыли. И тьма там была руды медной, а ещё больше малахиту. Так много сокровищ в земле, что барин обещал вольную любому, доставшему сотню пудов малахита. А он в руки не шел, все песком крошился, меленький, за каждый камешек с землею сражаться приходилось. Сколько шахтеров полегло, сколько калеками осталось. Бывали и те, что камни в породе слышали, манили их самоцветы и горные богатства. К таким приходили служки малахитницы — зеленые ящерки, разговор за хозяйку вести. Она и сама оборотничеству горазда. Дева, чья красота затмит солнечный свет. Волосы, что ночное небо — иссини-черные, тугой косой до круглых бедер доходят. Волосок к волоску, гладкие, блестят. А на голове корона из самоцветов, такой искусной резьбы да огранки, что любой умелец диву дается, взгляда отвести не может. Вся одежда её из малахита, сердце её из того же камня. Не любит никого каменная девка, люди ей, что игрушки, нравится ей над ними мудровать. Стрельнет взглядом, да предложит в жены взять играючи. А они шли, дураки, один за другим в пропасть шагали без оглядки, не думая. Возвращался иной, семью да детей вспоминая, только к тому времени вырастали все дети, свои семьи заводили, а жены век доживали, или в земле лежали. Возвращались добрые молодцы дряхлыми стариками и на своей родной земле от тоски по каменной девке гибли. Нету спасу от её любви, красота её для чужого сердца проклятие. Худому с ней встретиться — горе, и доброму — радости мало.
Последнее слово ударило по ним легким отзвуком древней тоски. А внутри зарябило, стало так беспокойно, словно душа — пруд, в который ребяческие руки игриво швырнули маленький камень. Елизаров задумчиво кусал ноготь большого пальца, упираясь невидящим взглядом в землю, Бестужев неловко передернул озябшими плечами:
— А как же часть легенды, в которой она может одарить самоцветами или исполнить желание?
Старуха понятливо хохотнула, прищурила слеповатый глаз, грозя ему пальцем.
— Ан погляди, совсем не забыл… Каменья она в дар подносит. Исполняет девка желание, Александр, да только если видит, что человек достойный попался, не прогнивший и не жадный до богатств. Что за плату малахитница потребует неведомо. У кого шальной поцелуй, крадущий душу, у кого десять лет жизни или сорванный в поле цветок. Как захочется каменной девке, так и будет. Но одно все говорят: её образ врастает под кожу. Ползи потом следом, вой, а она свою часть уговора исполнит и ни разу не обернется. Говаривали, что лишь по одному мужчине она за свою жизнь слезы пролила, тот к нареченной своей вернулся, да вдали от малахитницы зачах, верный жене своей. Ну дык что, надо оно вам?
— Надо. — Елизаров поставил точку в разговоре хриплым голосом. В глубоких зрачках танцевало пламя керосиновой лампы, тени от огня испещрили его лицо, заострили скулы и широкий, покрытый трехдневной щетиной подбородок. Он не отступится, Бестужев понял это сразу, как тот поддался телом вперед. Хищник, готовый к прыжку. — С утра ты покажешь, как быстрее нам добраться до шахт, а чтоб работалось нам тут резвее, расскажи-ка, бабка, где Чернавины пожитки? Книги, бумажки её почерком замаранные, дневники.
Старуха испуганно отпрянула. Суетливо перекрестилась, глядя на темную кромку леса и, с тяжелым сиплым кряхтением поднялась на ноги, отряхивая подол длинной юбки от налипших остей пшеницы и сбитых с колосьев зерен.
— Чур чур худые мысли, чур чур чужие слова, чур чур не худо, не беда, спаси и сохрани, господи, отведи беду… Пропали ведьмины дневники, не достать вам их. Хоронили её вместе с пожитками проклятыми, поверх тела в могилу закапывали.
— На болотах? — В глазах Елизарова плясали черти, от его оскала по спине Бестужева пошел табун ледяных мурашек. Он хочет найти могилу. Ещё пару лет назад он не видел в эксгумации ничего плохого, Саша помнил, как трясло Катерину, рассказывающую о задумке Славы. Они будут копать.
— А где схрон её мне не ведомо, Вячеслав, Вячко с приезжим другом её хоронили. Кроме мальчишек с молодых никто подойти не отважился, а старики уже свою душу едва в теле держат, куда им лопаты в руки да труп ведьмы на загривок. Парни сами всё делали, так-то вот… Друг его давно с вёски уехал, а у Вячко ничего вы не допытаетесь, нелюдимый он да озлобившийся, к лешему пошлет и прав будет. Нечего покой чужой бередить, у кургана топтаться. Вы уже до смотрелись единожды, смерть почитать надобно.
Хмуро сведя брови у переносицы, женщина многозначительно поддела ногой сноп и склонилась, заматывая пустой горшок в тряпицу. Бестужев помог поднять опустевшую корзину, сложил в неё грязные тарелки и ополовиненную бутылку клюквенного морса. Потянулся всем телом и выдавил из себя вымученную улыбку.
Ныл каждый сантиметр натруженного тела, тянуло спину, а ладони стерлись до лопающихся мозолей. Мельком взглянув на подрагивающие от натуги пальцы, он тихо выдохнул и встрепенулся, подбадривая самого себя.
