Кукла маниту - Смит Гай Н. (е книги TXT) 📗
Теперь на ногах только Панч, избитый, но торжествующий. Он поворачивается к зрителям. Люди ежатся, вскрикивают, заслоняются руками, словно думают, что кукла может броситься на них. Короткими шажками Панч подбирается к краю сцены, деревянные губы шевелятся, осыпая публику беззвучными проклятьями. Глаза его сузились и горят ненавистью, как два крошечных прожектора. Занавески движутся навстречу друг другу и застревают, затем еще раз – как будто невидимая сила не желает, чтобы ужасная, невообразимая сцена укрылась от человеческих глаз. Наконец Панч сам с безумным хохотом удаляется за кулисы.
Из-под шлема Полицейского струится кровь. Koe-где она уже запеклась.
– Какая мерзость! – доносится с задних рядов мужской голос. – Разве можно показывать такое детям?
– Слушай! Слушай! – бормочет Лиз, обращаясь к мужу.
Наконец занавески съезжаются, укрыв от публики все, кроме Панча – уродливого шевелящегося силуэта с поднятой дубинкой. Но спектакль еще не кончился, просто театр марионеток превратился в театр теней, и публике от этого еще страшнее, поскольку она знает, что за ветхой тканью – три трупа и убийца-психопат, который еще не закончил свое грязное дело. СМЕРТЬ, ЗАТЕМ НАДРУГАТЕЛЬСТВО НАД ТРУПАМИ.
Даже ярмарочный шум не может заглушить последние удары, которые остервеневший Панч обрушивает на свои жертвы.
Плачет женщина, кричат дети. Внезапно вся сцена погружается во мрак, словно кукловоды поняли, что перегнули палку.
Разгневанные зрители тихо ругаются, унося насмерть перепуганных детей. На руках Роя Ровена содрогается всем телом; Лиз дрожащими пальцами вцепилась в его запястье. Однако никто не приближается к сцене, чтобы выразить свое возмущение постановщикам жуткого действа.
Выйдя из театра и ощутив на щеках свежее дыхание бриза, Рой шумно и с облегчением вздохнул. Только сейчас он обнаружил, что идет дождь – мелкий, но частый. Оказывается, он промок до нитки. И Лиз промокла, и Ровена, и все остальные. ДОЖДЬ ШЕЛ ВЕСЬ СПЕКТАКЛЬ, НО НИКТО ЭТОГО НЕ ЗАМЕЧАЛ!
3. Вторник
Раздевшись в тишине. Рой и Лиз развесили влажную одежду на радиаторе парового отопления. Радиатор был холодным, похоже, таким он и останется до конца недели. Завтра, если выйдет солнце, можно вывесить одежду за окно.
Лиз улеглась в постель и заговорила – впервые с той минуты, как они вернулись в пансионат.
– Больше ноги нашей не будет на этой ярмарке. Я очень волнуюсь за Ровену. Кажется, она не на шутку испугалась. Зря мы не уложили ее в нашей комнате.
– Наверное, она уже спит. – Роя передернуло – казалось, холодная влага въелась в кожу. – Завтра все будет в порядке.
– Надеюсь. – Лиз помолчала, прислушиваясь, но из соседней комнаты не доносилось ни звука. – Постановщик спектакля – настоящий садист. И кровь – будто всамделишная… Боже, зачем все это было нужно?
– Ты права, – кивнул Рой. – Мне кажется, это знамение нашего времени. Жестокость, жестокость и еще раз жестокость. Как бы то ни было, зрители очень рассердились, и вряд ли хозяева ярмарки разрешат показывать такое впредь.
– Может, нам пожаловаться?
– А что толку?
– Вот, все вы так говорите. Никому не хватает смелости напрямик высказать все, что он думает. И ты ничем не лучше других. Бэлфур тобой помыкает, а ты перед ним мечешь бисер: что вы, мистер Бэлфур, я вовсе не претендую на оплату сверхурочных. Я просто случайно задержался на работе. Я с удовольствием повременю с отпуском, лишь бы вам было удобно. Вы хотите, чтобы я поработал в субботу? О чем разговор! Не беспокойтесь обо мне, мистер Бэлфур, я всего лишь младший клерк, можете делать со мной все, что вам заблагорассудится. Я не стану возражать, потому что люблю свою профессию.
Рой напрягся, в душе поднялась горечь. Опять, подумал он. Даже в отпуске нет покоя. Черт побери, ведь это она предложила идти на ярмарку, а теперь упрекает меня за Панча и Джуди!
Рой молчал. Он давно приучил себя не спорить с женой. Пусть выплеснет, что у нее накипело. Глядишь, утром и не вспомнит.
– Так вот, мы будем жаловаться. – Лиз прижалась к нему, но только потому (и он знал это), что озябла. – Утром пойдешь туда, разыщешь кукловода и скажешь, что спектакль отвратителен. Что на нем не только детям страшно, но и родителям.
– Хорошо, – вздохнул он. – Но ведь ты только что сказала, что там ноги нашей не будет.
– Нашей – не будет. Моей и Ровены. А ты после завтрака пойдешь и выскажешь им все, что мы думаем. Скажи, что у них очень дурной вкус, если они показывают такие гадости.
Рой отвернулся к стене. Как всегда, ему отвели роль мальчика на побегушках. Ладно, завтра он что-нибудь придумает, а сейчас пора спать.
Но заснуть оказалось совсем не просто.
Утром во вторник шел сильный дождь. В наползающем с моря тумане невозможно было разглядеть даже волнорез в четверти мили от пансионата. Был час прилива. Казалось, сумрачным водам и еще более сумрачному небу передалось настроение дня, которому очень не хотелось просыпаться.
В столовой маленькой гостиницы стояла атмосфера подавленности. Постояльцы за девятью столами анемично жевали тосты с мармеладом, нацеживали в чашки кофе и чай. Короче говоря, всеми способами убивали время. А время растянулось до бесконечности. Это чувствовали даже дети, понимавшие, что сегодня не будет ни купания, ни замков из песка.
– Мама, а мы пойдем на ярмарку? – нарушил молчание мальчишеский голос.
– Посмотрим, – неохотно отозвалась женщина. – Сначала погуляем по городу. Может, распогодится.
Дождь хлестнул по стеклам, словно желая разрушить даже эту слабую надежду, и снова над столами повисла угрюмая тишина. Всем хотелось остаться в пансионате, но никто не говорил об этом вслух. Только про себя.
– А что если съездить куда-нибудь подальше от моря? – Допив третью чашку кофе. Рой полез в карман за сигаретами. – Возможно, дожди идут только над побережьем.
– Возможно. – Лиз пристально смотрела на дочь – за завтраком Ровена вела себя на удивление смирно. Она выглядела усталой – видимо, потому, что ее вчера поздно уложили спать. – Но сначала… Впрочем, ты знаешь, что надо сделать сначала.
– Ну, если настаиваешь…
– Настаиваю.
– Хорошо. Но спешить некуда, день будет долгим.
Ровена напряженно всматривалась в лица родителей.
– Ялмалка… Ялмалка…
Лиз не удержалась от резкого тона:
– Сегодня ярмарки не будет! – “И никогда не будет!” – говорили ее глаза.
– Я хочу Панча и Джуди! Я хочу Панча и Джуди!
Родители обмерли, потрясение глядя друг на друга.
– Нет, доченька, – Рой погладил Ровену по ореховым волосам. – Все, спектаклей больше не будет. – ОТКРОВЕННАЯ ЛОЖЬ. ОН ТЕРПЕТЬ НЕ МОГ ОТКРОВЕННОЙ ЛЖИ.
– Не будет, – подтвердила Лиз. И бросила мужу: – Ты позаботишься об этом.
Рой глубоко затянулся. До чего же, все-таки, она любит нянчиться со своими идеями-фикс. Причем с таким видом, будто во всем виноват муж.
Он поднялся, едва не уронив стул.
– Ладно, я пошел. Раньше уйду, раньше приду.
Он надел анорак, поднял капюшон и вышел на избиваемый дождем Променад.
“Ну и погодка! Хуже не придумаешь. Впрочем, может, оно и к лучшему. Выдайся день солнечным, и устроители ярмарки неплохо погрели бы руки”.
К автомобильчикам с резиновыми бамперами и каруселям выстроились длинные очереди фигур в плащах и непромокаемых накидках. Под ногами чавкала грязь, хлюпала вода. Искусственное веселье, принужденная радость. Но как иначе, ведь грусть в нерабочую неделю – непозволительная роскошь. Про себя каждый мечтал об уюте, только дети радовались возможности накататься вдоволь.
Рой пробрался сквозь толпу и напрямик – через зверинец – направился к театру. Лев и горилла укрылись в закутах, слон понуро стоял посреди клетки. Роя удивило, что за доступ к животным не берут плату, но тут же понял почему: они привлекают на ярмарку народ, а дети и атмосфера праздника делают все остальное. Если каждый посетитель раскошелится хотя бы на двадцать пенсов, устроители ярмарки не останутся внакладе.
