Стимпанк! (сборник) - Клэр Кассандра (читаем книги .TXT) 📗
Окончательно придя в себя, я обнаружила, что шеф Кулидж не особенно мной доволен. Я сидела на чрезвычайно неудобном стуле у него в конторе, а он мерил пол шагами у меня перед носом. Это был специальный стул, для больших разговоров.
– Предполагалось, что мы возьмем их живыми, мисс Джонс. Что Дев будут судить. Так работает закон!
– Какой-то сбой в аппаратуре, шеф. Время – материя тонкая.
Он так на меня посмотрел, что мне стоило большого труда не отшатнуться.
– Хорошо. Отлично, мисс Джонс. По крайней мере, нам удалось спасти то, что осталось от Энигмы. При должном старании мы запустим ее снова.
– Вот это действительно прекрасная новость, сэр.
– Я был бы счастлив, если бы вы взяли на себя работу над этим проектом, мисс Джонс. Вы уверены, что не хотите остаться в агентстве?
– Мое время закончилось. – Я покачала головой.
– Мы могли бы дать вам статус «удаленного агента». Сами понимаете, это не полная ставка, но все-таки что-то.
– Я очень ценю ваше предложение, сэр. Правда-правда.
Видимо, он понял, что меня так просто с места не сдвинешь.
– И чем же вы собираетесь заниматься?
– Думаю, немного попутешествую, сэр. Погляжу, что там, за горами.
Шеф Кулидж вздохнул. Я заметила, что в его усах прибавилось седины.
– Адди, ты действительно думаешь, я поверю, будто ты не имеешь никакого отношения к тому, что случилось с этими девочками?
Я поглядела ему прямо в глаза. Да, этому я научилась.
– Верьте во что хотите, шеф.
Взгляд его стал тяжелым.
– Мы живем в свободном мире, да?
– Если хотите, можете верить даже в это.
Когда они опустили меня в реку – тогда, много лет назад, – я сделала все, как сказала мама. Я лежала совсем неподвижно, хотя на самом деле хотелось орать, брыкаться, умолять, чтобы меня немедленно вынули отсюда, пусть даже все мои грехи вынутся вместе со мной. Ужас был такой, словно меня уже похоронили – прямо тут, в смоле. Но я была хорошей девочкой, я была настоящей Верующей, так что я произнесла в уме полную исповедь и стала ждать – ждать, пока Единый Бог не соблаговолит явить мне крошечный проблеск будущего.
Все началось с тихого тиканья. Оно становилось все громче и громче, пока я не решила, что сейчас лишусь рассудка. Но это еще было не самое ужасное. Видение оказалось гораздо хуже. Оно накатило на меня, как волна, и упало всей тяжестью правды.
Тьма. Вот что я увидела. Беспредельное ничто на веки вечные.
Чьи-то руки тащили меня наверх. Голоса вопили: «Аллилуйя!» Мне показывали отпечаток моего греха на густой смоле. Но я-то знала лучше. Я знала, что он никогда меня не оставит.
Я накинула пыльник, принадлежавший некогда Джону Барксу, и устремилась в сухое, алое утро. На моем запястье поблескивала Энигма. Пинкертоны были, к счастью, мужчинами. Они никогда не обращают внимания на дамские побрякушки. Я честно вручила шефу Кулиджу ведро с болтами. В принципе, при должном старании из них можно собрать отличную вешалку для шляп, но вряд ли что-то способное подчинить себе время.
Лавочники мели тротуары перед своими дверями – надеялись на добрую дневную выручку. Ночные гуляки, пошатываясь, выходили из «Красной кошечки» – на глазах у всего честного города. Высоко над головой посевные корабли уже поднялись в небо и размеренно протыкали облака. Дальше, у горизонта, Верующие складывали палатки. С видениями на ближайший год было покончено.
Я сунула руку в карман. Пальцы скользнули по кубику Мачка и остановились на обнаружившейся в самом углу монетке. Орел или решка… Джон Баркс говорил, что у меня есть выбор. Настало время искусить судьбу.
Я подбросила монетку, и ее унесло за внезапную стену ливня.
Кори Доктороу
Часовых дел дед
Монти Голдфарб вступил под сень «Святой Агаты» так, будто владел этим местом со всеми его потрохами: с выражением естественного превосходства на лице (на той его половине, что еще походила на лицо) и упругостью в шаге (которой ничуть не мешала железная левая нога). А ведь очень скоро он и вправду взял это место себе, и помогли ему в этом две вещи: простое, незамысловатое убийство и изощренная хитрость. Очень скоро он стал моим лучшим другом и хозяином – и хозяином всей «Святой Агаты» заодно. И разве не ему мы обязаны золотым веком этого злосчастного заведения?
Я поступил в «Агату» в одиннадцать лет и успел прожить там еще шесть, пока в один прекрасный день поршневой механизм в Йоркской Счетной Палате не отхватил мне правую руку по локоть. Отец отправил меня в Грязнойорк, когда от чахотки померла мать. Да, он запросто продал меня в услужение машинам, но большой город на поверку оказался не таким уж плохим местом. Даже отличным, и я там совсем не плакал – вот ни разу, даже когда мастер Сондерс поколотил меня за то, что я с другими мальчишками гонял по двору консервную банку, в то время как должен был усердно полировать медные детали. Не плакал я, и когда потерял руку, и когда цирюльник отнял то, что от нее осталось, и прижег культю медицинским варом – тоже.
Я видел, как в «Агату» привозили детей – мальчиков, девочек, чванливых, перепуганных, сильных, слабых, всяких. Что за человек, обычно видно сразу. Обожженных расколоть обычно труднее всего: хрен знает, что у них там на уме подо всеми этими шрамами. Старому Дробиле это, впрочем, все равно. Будь оно злое или запуганное, обожженное, калечное, надутое или хорохорящееся, судьба всякого нового мяса, объявившегося у него на пороге, была едина – немного нежности детишкам только на пользу. Нежность Дробила вколачивал долго, по-доброму и ремнем. Куда приходится сыромятина, на целую кожу или на развороченную, ему было совершенно наплевать. Далее следовала ночка-другая в Дыре, где света нет, тепла тоже и ни единой живой души, окромя громадных кудлатых грязнойоркских крыс, которые придут и сгложут все, что найдут, стоит тебе только задремать. Их, видите ли, кровь привлекает, совсем ничего не могут с собой поделать.
Вот в каком чудном месте мы все обретались в ту ночь, когда среди нас впервые объявился Монти Голдфарб. Привезли его две постнолицые монашки в белых чепцах; они еще, помню, вылезли из своей таратайки на угольной тяге и тут же носы скривили от запаха конского навоза. Монти вручили Дробиле. Он потер свои волосатые лапищи и со сладкой улыбкой пообещал сестрам заботиться об этой несчастной пташке, как о собственном кровном потомстве, о да. Мы же с тобой станем настоящими друзьями, правда, Монти? Тот в ответ откровенно разоржался, будто уже знал, что случится дальше.
Как только котел в сестринском драндулете раскочегарился и колымага загромыхала в облаке пара прочь, Дробила взял Монти за шкирку и потащил внутрь, мимо гостиной, где мы все сидели, тихо, как мышки, – кто без щеки, кто без глаза, кто одноногий, кто полурукий, кто даже без скальпа (это малютка Герти Шайн-Пейт, у нее волосы затянуло в вальцы большого пресса в Капустаунском мнемоцехе).
Когда его волокли мимо, Монти нам жизнерадостно помахал. К стыду своему должен сказать, что помахать в ответ никому кишок не хватило – да хоть бы крикнуть что-то, предупредить. Дробила хорошо нас обработал: делать из детей забитых тварей он умел.
Вскоре раздались посвисты и удары ремня, но вместо криков боли мы услыхали вызывающий вой и – да, даже смех!
– И это лучшее, на что ты способен, старый мешок с салом? Поднапрягись уже, хватит халявить!
И немного погодя:
– Ах ты боже мой, уж не устал ли ты от трудов праведных? Ты только взгляни: пот по челу катится, язык из смрадной пасти вывален. О, дражайший мастер, только не говори мне, что твоя бедная старая тикалка дышит на ладан. Что я буду делать, если ты тут же, подле меня окочуришься?
И еще:
– Да ты хрипишь, как кузнечные мехи! Это у вас тут называется поркой? Вот дай мне только ремень, я тебе покажу, старикан, как порют у нас, в Монреале, – уж это я тебе обещаю, милаха!
Впору было подумать, что наш новый насельник наслаждается побоями! Ей-богу, у меня так перед глазами и стояло, как он прыгает взад и вперед, уворачиваясь от ремня, своим причудливым хромоножьим скоком, но фантазии фантазиями, а когда Дробила вел его обратно мимо столовой, Монти выглядел полумертвым. Добрая половина физиономии стала форменным месивом, один глаз почти совсем заплыл, а хромал он куда сильнее прежнего. Но, несмотря на все это, он снова нам ухмыльнулся и сплюнул зуб на вытертый до ниток ковер, который нам вменялось в обязанность подметать трижды в день. Зуб оставил на щербатом полу дорожку кровавых капель.
