Стажеры(изд.1991) - Стругацкие Аркадий и Борис (читать бесплатно полные книги TXT) 📗
Вандерхузе дочитал последнюю радиограмму,вытянулся в кресле, заложил руки за голову и произнес задумчиво:
— А ведь я знавал Семеновых.Должен вам сказать, очень были славные и в то же время очень странные люди.Романтики старины.Конечно, Шура знал все старинные законы,он их вечно цитировал.Нам они казались смешными и нелепыми, а он находил в них какую-то прелесть… Катастрофа,агония, страшные чудовища лезут в корабль… Уничтожить бортжурнал,стереть свой след в пространстве — ведь на том конце следа Земля!Да,это очень на него похоже.— Вандерхузе помолчал. — Между прочим, таких,кто ищет уединения, гораздо больше, чем мы с вами думаем. Ведь уединение — не такая уж плохая вещь, как вы полагаете?
— Не для меня,— коротко сказала Майка, не отрываясь от экрана.
— Это потому, что ты молода,— возразил Вандерхузе.— В твоем возрасте Шура Семенов тоже любил дружить со многими и чтобы многие дружили с ним. И чтобы работать вместе— большой шумной компанией.И чтобы устраивать мозговые атаки, и все время быть в веселом напряжении,и чтобы все время соревноваться, все равно в чем— в прыжках ли с крыльями,в количестве острот на единицу времени, в знании наизусть каких-нибудь таблиц… Во всем. А в промежутках во все горло распевать под нэкофон куплеты собственного сочинения…—Вандерхузе вздохнул.— Обычно это проходит с началом настоящей любви… Впрочем, об этом я ничего не знаю.Я знаю только, что с двадцатого года Шурик и Мари ушли в Группу Свободного Поиска.С тех пор я их,собственно, ни разу не видел. Один раз говорил по видео…Я был тогда диспетчером,и Шура запрашивал у меня разрешение на выход с Пандоры.— Вандерхузе снова вздохнул. — Между прочим, у Шуры отец жив и сегодня,Павел Александрович.Надо будет обязательно к нему зайти,когда вернемся…— Он помолчал.— Если хотите знать,—объявил он,— я всегда был против свободного поиска. Архаизм. Бродят по космосу в одиночку, опасно, научный выход ничтожный, а иногда мешают… Помните историю с Каммерером? Они все притворяются, будто мы уже овладели космосом, будто мы в космосе как дома. Неверно это. И никогда это не будет верно. Космос всегда будет космосом, а человек всегда остается всего лишь человеком.Он будет только становиться все более и более опытным,но никакого опыта не хватит, чтобы чувствовать себя в космосе как дома… По-моему, Шурик и Мари так ничего и не нашли в космосе, во всяком случае, ничего такого, о чем стоило бы рассказать хотя бы за столом в кают-компании.
— Но зато они были счастливы,— сказала Майка, не оборачиваясь.
— Почему ты так думаешь?
— Иначе бы они вернулись! Зачем им было что-то искать,если они и без того были счастливы? — Майка сердито посмотрела на Вандерхузе.— Что вообще стоит искать, кроме счастья?
— Я мог бы тебе ответить,что тот, кто счастлив,ничего и не ищет, — сказал Вандерхузе,— но я не подготовлен к такому глубокому спору, да и ты тоже,как ты полагаешь? Рано или поздно мы начнем обобщать понятие счастья на негуманоидов…
— На борту!— раздался голос Комова.— Смотреть внимательно!
— Именно это я и хотел сказать,— проговорил Вандерхузе, и Майка снова отвернулась к экрану.
Теперь мы смотрели на экран все втроем.Солнце было совсем низко,оно висело над самыми вершинами, и на сопках уже лежали тени. Ярко отсвечивала посадочная полоса,шапка пара над болотом казалась теперь тяжелой и неподвижной, а верхушка ее, через которую пробивался солнечный свет, сделалась пронзительно-фиолетовой. Все вокруг было очень неподвижно, даже Комов.
— Пять часов,— негромко сказал Вандерхузе.— Не пора ли нам обедать? Геннадий, как вы будете есть?
— Мне ничего не надо,— сказал Комов.—Я захватил с собой.А вы поешьте,потом может стать не до того.
Я поднялся.
— Пойду готовить. Какие заказы?
И тут Вандерхузе сказал:
— Вижу!
— Где?— сейчас же спросил Комов.
— Идет к нам по берегу, со стороны айсберга. Градусах в шестидесяти влево от вашего направления на корабль.
— Ага,—сказала Майка.—Я тоже вижу!Действительно, идет.
— Не вижу! — нетерпеливо сказал Комов. — Дайте координаты по дальномеру.
Вандерхузе сунул лицо в нарамник дальномера и продиктовал координаты. Теперь и я увидел:вдоль самой кромки черной воды,не спеша,словно бы нехотя, брела к кораблю зеленоватая, скособоченная фигурка.
— Нет, не вижу, — сказал Комов с досадой. — Рассказывайте мне.
— Н-ну, значит,так…— начал Вандерхузе и откашлялся.—Идет медленно,смотрит на нас… в руках охапка каких-то прутьев… Остановился, поковырял ногой в песке… Бр-р-р, по такой холодине— нагишом… Пошел дальше… Смотрит в вашу сторону, Геннадий… Любопытно, анатомия у него не человеческая, точнее, не совсем человеческая… Вот опять остановился и все время смотрит в вашу сторону. Неужели вы его не видите, Геннадий? Он же прямо у вас на траверзе, к вам он сейчас ближе, чем к нам…
Пьер Александрович Семенов,космический Маугли, приближался.Сейчас до него было метров двести,и когда Майка давала на мониторе увеличенное изображение, можно было рассмотреть даже его ресницы.Заходящее солнце как раз проглянуло в промежуток между двумя горными пиками,снова стало совсем светло, длинные тени протянулись вдоль пляжа.
Это был ребенок,мальчишка лет двенадцати,угловатый подросток,костлявый, длинноногий,с острыми плечами и локтями,но этим сходство с обычным мальчиком и ограничивалось. Уже лицо у него не было мальчишеское— с человеческими чертами,но совершенно неподвижное,окаменевшее, застывшее, как маска. Только глаза у него были живые, большие, темные,и он стрелял ими налево и направо, словно сквозь прорези в маске.Уши у него были большие, оттопыренные, правое заметно больше левого, а из-под левого уха тянулся по шее до ключицы темный неровный шрам— грубый,неправильно заживший рубец.Рыжеватые свалявшиеся волосы беспорядочными космами спадали на лоб и на плечи, торчали в разные стороны, лихим хохлом вздымались на макушке. Жуткое, неприятное лицо, и вдобавок— мертвенного, синевато-зеленого оттенка, лоснящееся, словно смазанное каким-то жиром. Впрочем, так же лоснилось и все его тело. Он был совершенно голый,и когда он подошел к кораблю совсем близко и бросил на песок охапку сучьев, стало видно, какой он весь жилистый,без всяких следов этой трогательной детской незащищенности.Он был костлявый,да,но не тощий — удивительно, по-взрослому жилистый, не мускулистый, не атлет, а именно жилистый, и еще стали видны страшные рваные шрамы— глубокий шрам на левом боку через ребра до самого бедра,отчего он и был таким скособоченным, и еще шрам на правой ноге,и глубокая вдавлина посередине груди.Да,видно,нелегко ему здесь пришлось. Планета старательно жевала и грызла человеческого детеныша, но, видимо, привела-таки его в соответствие с собой.
Он был теперь шагах в двадцати,у самого края мертвого пространства. Охапка прутьев лежала у его ног,а он стоял,опустив руки, и смотрел на корабль; он не мог, конечно,видеть объективов,но смотре он,казалось,прямо нам в глаза.И поза у него была нечеловеческая. Не знаю, как это объяснить. Просто люди не стоят в такой позе.Никогда не стоят. Ни отдыхая, ни в ожидании, ни в напряжении.Левая нога у него была отставлена чуть назад и слегка согнута в колене, но всем весом он опирался именно на нее. И вперед он выставил левое плечо. У человека, готовящегося метнуть диск, можно на мгновенье уловить подобную позу— долго так не простоишь, это неудобно, да и некрасиво, а он стоял,стоял несколько минут, а потом вдруг присел и стал перебирать свои прутья. Я сказал— присел, но это неправильно: он опустился на левую ногу, правую же, не сгибая, вытянул вперед — даже смотреть на него было неудобно, особенно когда он принялся возиться с прутьями, помогая рукам правой ногой. Потом он поднял к нам лицо, протянул руки — в каждом кулаке по прутику — и тут началось такое, что я вообще не берусь описывать.
Могу только сказать: лицо его ожило, и не просто ожило— оно взорвалось движениями. Не знаю,сколько там на лице у человека мускулов, но у него они все разом пришли в движение, и каждый самостоятельно, и каждый беспрестанно, и каждый необычайно сложно. Я не знаю,с чем это сравнить.Может быть,с бегом ряби на воде в солнечном свете, только рябь однообразна и хаотична, однообразна в своей хаотичности, а здесь сквозь фейерверк движений проглядывал какой-то определенный ритм,какой-то осмысленный порядок, это не была болезненная конвульсивная дрожь агония, паника.Это был танец мускулов, если можно так выразиться. И начался этот танец с лица, а затем заплясали плечи, грудь, запели руки, и сухие прутья затрепетали в сжатых кулаках, принялись скрещиваться, сплетаться,бороться— с шорохом,с барабанной дробью, со стрекотом, словно целое поле кузнечиков развернулось под кораблем. Это длилось не больше минуты,но у меня зарябило в глазах и заложило уши.А затем все пошло на убыль. Пляска и пение ушли из палочек в руки, из рук в плечи, затем в лицо, и все кончилось. На нас снова глядела неподвижная маска. Мальчик легко поднялся, шагнул через кучку прутьев и вдруг ушел в мертвое пространство.
