Последние и первые люди: История близлежащего и далекого будущего - Стэплдон Олаф (серия книг .TXT) 📗
За Германией следовала Россия. Там жили люди, чья гениальность требовала, еще больше чем у немцев, дисциплины, подчиненной критическому уму. Со времени большевистской революции, в селениях, разбросанных на этих огромных просторах полей и лесов, и еще больше в крупных городах возникла новая форма искусства и мысли, в которой была слепая страсть к иконоборству, живая чувственность и, однако, еще и очень удивительная и по существу мистическая или интуитивная сила отторжения всех личных стремлений. Америка и Западная Европа в первую очередь были заинтересованы в личной жизни человека, и только во вторую – в организации жизни общества в целом. Для этих людей преданность включала вынужденное самопожертвование и идеалом являлась только личность, выделяющаяся в различных видах мастерства и совершенства. Общество было лишь необходимой формой для этой драгоценности. Но русские, либо благодаря природному дару, либо под влиянием многовековой тирании, религиозного рвения и в полном смысле слова социальной революции, были склонны к проявлению общих групповых интересов, фактически – к спонтанной вере во все, что было признано более возвышенным, чем отдельный человек любого общества, будь то Бог или слепые силы природы. Западная Европа смогла достичь путем разума точного понимания человеческой незначительности и бесполезности, если рассматривать человеческое существо как чужестранца среди звезд; с этой точки зрения можно даже мельком увидеть космическую тему, в которой вся человеческая борьба представляет всего лишь единичный несчастный случай. Но русский ум, будь то ортодоксальный, толстовский или фанатично материалистический, мог бы достичь точно такого же взгляда чисто интуитивно, путем прямого восприятия, вместо долгих и сложных умственных блужданий; и, достигнув его, мог радоваться этому. Но вследствие независимости от интеллекта, опыт оказывался усложненным и запутанным, неустойчивым, часто неверно понимаемым, и его влияние на управление оказывалось скорее подобным взрыву, чем указующему воздействию. Необходимость заключалась в том, чтобы Запад и Восток Европы противостояли и сдерживали друг друга.
После большевистской революции в русской культуре появился новый элемент, такой, что не был ранее известен ни в одном современном государстве. Старый строй был заменен настоящим пролетарским правительством, которое, хотя и было олигархическим, а временами кровавым и фанатичным, положило конец прежней тирании класса и воодушевляло покорного гражданина гордиться участием в великом содружестве. Еще более важно то, что укоренившийся русский характер не принимал всерьез связи между политической революцией и материальным состоянием и проповедовал таким образом свободу от снобизма перед богатством, что было совершенно чуждо Западу. Внимание, которое в другом месте было сосредоточено на накоплении денег, в России большей частью было отдано либо спонтанным инстинктивным наслаждениям, либо культурной деятельности.
На самом деле, именно среди жителей русских городов, гораздо меньше стиснутых традициями, чем остальное население, возникла ситуация, что дух Первых Людей начинал достигать нового, и вполне естественного, преображения в соответствии с преобразуемым им миром. А от горожан кое-что из нового образа жизни стало доходить даже к крестьянам, в то время как в глубинах Азии выносливое и постоянно увеличивающееся население все в большей степени устремляло свои взоры к России не только в поисках техники, но и в поисках идей. Были периоды, когда казалось, что Россия могла бы трансформировать почти вселенское увядание расы в новый ее расцвет.
После большевистской революции Запад бойкотировал новую Россию, и вследствие этого она прошла через стадию осознанных сумасбродств и крайностей. Коммунизм и примитивный материализм стали догмами новой утверждающейся атеистической церкви. Всякая критика была подавлена, и даже еще более сурово, чем оппозиционная критика в других странах, и русских научили думать о самих себе, как о спасителях человечества. Однако позже, когда экономическая изоляция начала препятствовать росту большевистского государства, новая культура была смягчена и распространена гораздо шире. Постепенно экономические связи с Западом были восстановлены, а культурные – расширились. Интуитивная и мистическая беспристрастность России начинала говорить о себе на языке интеллектуальной беспристрастности лучшей западной мысли, таким образом консолидируясь с ней. Иконоборство было укрощено. Жизнь, построенная на ощущениях и порывах, сдерживалась новым побуждением к критическому подходу. Фанатический материализм, чье пламя было извлечено из неверно истолкованного, но достаточно глубокого мистического интуитивного знания объективной реальности, начал ассимилироваться с куда более рациональным стоицизмом, который был необычайно редкостным цветком на Западе. В то же время, через соприкосновение с крестьянской культурой и населением Азии, новая Россия начала делать попытку в одном и том же восприятии совместить серьезное разочарование в Англии и Франции и безудержный восторг перед Востоком.
Гармонизация этих двух настроений стала теперь главной духовной потребностью человечества. Неудача объединить их в возвышенное духовное чувство не могла привести ни к чему, кроме расового безумия. И поэтому так оно и произошло, надлежащим образом. Между тем, эта задача интеграции начинала казаться все более и более неотложной для лучших умов России и могла быть в конце концов завершена, будь они более продолжительное время озарены холодным светом Запада.
Но этому не суждено было состояться. Интеллектуальная самоуверенность Франции и Англии, уже потрясенная с двух сторон, через нарастающий упадок, Америкой и Германией, была теперь подорвана. Уже многие десятилетия Англия была свидетелем того, как эти молодые конкуренты захватывали ее рынки. Эта потеря опутывала и душила ее массой внутренних проблем, таких, которые никогда не могли быть решены одним махом; и это был курс, требовавший большей смелости и энергичности, чем могли обеспечить люди, потерявшие надежду. Затем началась война с Францией и разорительный развал. Англию не охватывали никакие бредовые идеи, как это случилось во Франции; однако весь менталитет страны изменился, и ее отрезвляющее влияние на Европу уменьшилось.
Что же касается Франции, то ее культурная жизнь мучительно угасала. Она могла бы, конечно, восстановиться после нанесенного удара, не будь он отравлен снедающим ядом национализма. Потому что любовь к Франции была разрушительна для самой Франции. Дух Франции ценился столь безмерно и сумасбродно, что всех остальных французы почитали за варваров.
Поэтому и случилось так, что в России доктрины коммунизма и материализма, являвшиеся продуктами немецких систематизаторов, выжили без всякого осуждения. С другой стороны, практика коммунизма постепенно расшатывалась. Потому что Российское государство развивалось под влиянием западного, и особенно американского, финансового капитала. Материализм, как официальное кредо, тоже превратился в фарс, так как был чужд русскому сознанию. Таким образом, между практикой и теорией существовала, в обоих отношениях, глубокая несовместимость. То, что когда-то было жизненно важной и многообещающей культурой, стало лицемерием.
