Беглецы - Шустерман Нил (книга бесплатный формат TXT) 📗
— Я знаю, к этому трудно привыкнуть, — кивает медсестра.
Коннор внимательно изучает свою новую руку. Рука заправлена в поддерживающую повязку, а под забинтованное плечо подложена мягкая подушечка, чтобы оно оставалось в одном положении. Он пробует согнуть пальцы.
Они гнутся. Сгибает руку в запястье. Тоже гнется. Ногти требуют стрижки, а костяшки пальцев непривычно большого размера. Коннор проводит большим пальцем левой руки по подушечкам пальцев правой. Ощущение от прикосновения такое же, каким было всегда. Он поворачивает руку, чтобы посмотреть на тыльную сторону запястья, и замирает от удивления. По телу прокатывается волна ужаса и затихает где-то в желудке, превратившись в тяжелый камень, лежащий на самом дне.
Медсестра с улыбкой следит за его манипуляциями.
— Часто бывает, что на конечности, взятой у донора, оказываются какие-нибудь особые приметы, — замечает она. — Но это не страшно. А ты, наверное, проголодался. Пойду принесу тебе завтрак.
— Да, — эхом отзывается Коннор. — Завтрак. Это здорово.
Медсестра уходит, предоставив ему возможность продолжить изучение руки в одиночестве. Его новой руки. Руки с татуировкой, изображающей тигровую акулу, которую ни с чем невозможно спутать.
67. Риса
Привычная жизнь для Рисы окончилась в тот день, когда Хлопки взорвали Лавку — а все в итоге поняли, что это сделали они, а не Коннор: слишком уж неоспоримыми были улики.
Все стало окончательно ясно, когда последний, выживший, террорист дал признательные показания.
В отличие от Коннора, Риса сознания не теряла. Даже когда оказалась придавленной тяжеленной стальной балкой. Когда обрушилась крыша, Риса упала вниз вместе с другими музыкантами. Боль от полученных травм была невыносимой, но, после того как на нее обрушилась балка, стало почему-то не так больно, и Риса терялась в догадках, хорошо это или плохо. Впрочем, Долтону пришлось куда хуже, чем ей. Вдобавок он очень сильно испугался. Риса пыталась успокоить его. Она говорила с ним, старалась убедить, что все в порядке, что их спасут.
Она не переставала отвлекать беднягу от терзавшей его боли до самой его смерти.
Гитаристу повезло больше. Он смог выбраться из-под завала, но Рису освободить не сумел и ушел, пообещав привести подмогу. Очевидно, он сдержал обещание, потому что помощь пришла. Понадобились усилия троих, чтобы поднять упавшую на Рису балку, но вынес нетяжелую девушку на улицу один-единственный человек.
Теперь Риса лежит в палате на специально сконструированной койке, которая больше напоминает приспособление для пыток, чем обычную человеческую кровать для сна. Она нашпигована металлическими стержнями, как кукла, над которой потрудились несколько жрецов культа вуду. Выходящие наружу концы стержней объединены между собой жестким каркасом. Риса видит свои ноги, но пошевелить ими не может. Отныне так и будет, думает она: смотреть можно, ходить нельзя.
— К вам посетитель.
У двери стоит медсестра. Когда она отходит, из-за ее спины появляется Коннор. Он весь в бинтах, синяках и ссадинах, зато живой. Глаза Рисы незамедлительно наполняются слезами, но она сдерживается — плакать нельзя. Все тело болит, и от рыданий станет только хуже.
— Я знала, что это неправда, — говорит Риса. — Мне сказали, что ты погиб при взрыве, не смог выйти из здания, но я чувствовала, что тебя там не было. Мне говорили, что ты погиб, но я знала, это ложь.
— Я мог и погибнуть, — говорит Коннор, — но Лев остановил кровотечение. Он меня спас.
— Он и меня спас, — подхватывает Риса, — вынес из здания.
— Неплохо для несчастного маленького ангелочка, — смеется Коннор.
По его поведению Риса понимает, что мальчику ничего не известно о том, что Лев был одним из террористов, но не посмел взорвать себя. Она решает ничего ему не рассказывать. К тому же об этом трубят по всем телеканалам; он и сам скоро все узнает.
Коннор вспоминает, как лежал в коме, и хвастается новыми документами. Риса рассказывает о том, что после взрыва поймали всего пару беглецов — остальные, взломав ворота лагеря, разбежались кто куда. Во время разговора она все время поглядывает на повязку, поддерживающую руку Коннора. Пальцы, торчащие из нее, принадлежат явно не ему. Она понимает, как такое могло произойти, и сам Коннор определенно об этом знает.
— Так что говорят врачи? — спрашивает Коннор. — В смысле про твое здоровье. Все будет хорошо, правда?
Риса задумывается. Она не знает, стоит ли говорить ему всю правду сразу, но потом решает, что ходить вокруг да около смысла нет.
— Врачи сказали, что я останусь парализованной. Ниже пояса.
Коннор ожидает продолжения, но Рисе больше нечего рассказать.
— Ну… так все не так уж плохо, правда? Это же можно исправить, вроде бы сейчас это не проблема.
— Да, — соглашается Риса. — Если взять фрагмент позвоночника донора и вставить его вместо моих изуродованных позвонков. Но я не хочу использовать часть тела донора, поэтому отказалась от операции.
Коннор недоверчиво смотрит на нее, потом указывает на висящую на перевязи руку.
— Ты бы поступил точно так же, если бы был в сознании. У тебя не было выбора. А у меня выбор был, и я его сделала.
— Господи, это же ужасно, Риса.
— Не нужно меня жалеть! — восклицает девушка, готовая терпеть от Коннора все, что угодно, кроме жалости. — Зато теперь меня нельзя отдать на разборку — существует закон, запрещающий это. Но если бы я согласилась на операцию, меня бы отдали туда, как только я бы поправилась. Так я, по крайней мере, остаюсь сама собой. Получается, не мне одной удалось одолеть систему! — добавляет она с видом триумфатора.
Коннор улыбается ей и расправляет забинтованные плечи. При этом рука его на несколько сантиметров вылезает из повязки, и в поле зрения Рисы появляется злосчастная татуировка. Поняв свою оплошность, Коннор пытается скрыть ее, но, увы, слишком поздно — Риса успела ее заметить. Теперь она все знает. Изумленная Риса пытается взглянуть Коннору в глаза, но он, вне себя от стыда, отворачивается.
— Коннор?..
— Клянусь, — говорит он, — я никогда не дотронусь до тебя этой рукой.
Риса понимает, что в их отношениях наступил критический момент. Именно эта рука держала ее за горло, прижимая к стене туалета.
Что она теперь может испытывать, видя ее, кроме отвращения и боли? Эти пальцы угрожали ей ужасными вещами, о которых даже помыслить страшно. Как теперь она может почувствовать к ним что-то, кроме омерзения? Но, посмотрев в глаза Коннору, она успокаивается. Это же он, и никто другой.
— Дай посмотрю, — просит Риса.
Коннор колеблется, поэтому Риса сама осторожно вынимает руку из повязки.
— Больно? — спрашивает она.
— Немного.
Риса проводит пальцами по тыльной стороне запястья.
— Ты что-нибудь чувствуешь?
Коннор кивает.
Тогда Риса осторожно поднимает руку и прикладывает ладонь к своей щеке. Подержав ее в таком положении буквально секунду, она отпускает руку, позволив Коннору убрать ее. Но он вместо этого проводит ладонью по ее щеке, смахнув упавшую на нее слезинку. Риса закрывает глаза, а Коннор нежно гладит ее шею. Проведя пальцами по ее губам, он наконец убирает руку. Риса открывает глаза и успевает поймать ее, крепко зажав в своих ладонях.
— Теперь я чувствую, что это твоя рука, — говорит она. — Роланд никогда бы не дотронулся до меня так нежно.
Коннор улыбается в ответ, а Риса переводит взгляд на изображение акулы, вытатуированное на запястье. Теперь жутковатая картинка ее уже не пугает, потому что в акулу вселилась душа мальчика. Хотя нет, уже не мальчика — мужчины.
68. Лев
Неподалеку от больницы, в федеральном дисциплинарно-исправительном центре, в специально оборудованной камере содержат другого мальчика — Леви Иедидию Калдера. Стены камеры обиты мягким материалом. Вход закрывает стальная, рассчитанная на противостояние взрыву дверь толщиной семь с половиной сантиметров. В комнате поддерживается постоянная температура пятнадцать градусов по Цельсию, чтобы тело Льва не перегревалось. Льву не холодно, наоборот, он страдает от жары, потому что завернут в несколько слоев жаростойкой изоляции. Он похож на мумию, подвешенную в воздухе, но, в отличие от мумии, его руки не сложены на груди, а разведены и привязаны к разным концам балки, чтобы он не мог хлопнуть в ладоши. Лев утешает себя мыслью, что полицейские не знали, что лучше: распять его или мумифицировать, поэтому решили пойти на компромисс и сделать то и другое сразу. В таком положении он не может ни хлопнуть в ладоши, ни упасть, словом, как-нибудь случайно взорвать себя. А если ему это все-таки как-нибудь удастся, то камера, в которой его держат, воспрепятствует выходу взрыва наружу.
