Том 2. 1960-1962 - Стругацкие Аркадий и Борис (библиотека книг txt) 📗
Он повернулся и вошел в гулкий прохладный вестибюль. Гриша Быков шагал рядом. Рубаха у него была расстегнута. Вестибюль был полон негромких разговоров и шуршания газет. На большом, в полстены, вогнутом экране демонстрировался какой–то фильм; несколько человек, утонув в креслах, смотрели на экран, придерживая возле уха блестящие коробочки фонодемонстраторов. Толстый иностранец восточного типа топтался возле буфета–автомата. Он методически заталкивал в автомат жетон за жетоном, задумчиво глядя на табличку с надписью «выключен». Двое ребятишек — мальчик и девочка лет четырех–пяти — стояли позади него, с любопытством следя за его манипуляциями.
— Пойду объясню ему,— сказал Гриша.
Дауге рассеянно кивнул.
У входа в бар Дауге вдруг остановился.
— Зайдем выпьем, тезка,— сказал он.
Гриша посмотрел на него с удивлением и жалостью.
— Зачем, дядя Гриша? — просительно сказал он.— Зачем? Не надо.
— Ты полагаешь, не надо? — задумчиво спросил Дауге.
— Конечно, не надо. Ни к чему это, честное слово.
Дауге, склонив голову набок, прищурившись, взглянул на него.
— Уж не воображаешь ли ты,— ядовито произнес он,— что я раскис оттого, что меня вывели в тираж? Что я жить не могу без этих самых таинственных бездн и пространств? Извини, голубчик! Плевать я хотел на эти бездны! А вот что я один остался… Понимаешь? Один! В первый раз в жизни один!
Гриша неловко оглянулся. Толстый иностранец смотрел на них. Дауге говорил тихо, но Грише казалось, что его слышит весь зал.
— Почему я остался один? За что? Почему именно меня… именно я должен быть один? Ведь я не самый старый, тезка. Михаил старше, и твой отец тоже…
— Дядя Миша тоже идет в последний рейс,— робко напомнил Гриша.
— Да,— согласился Дауге.— Миша наш состарился… Ну, пойдем выпьем.
Они вошли в бар. В баре было пусто, только за столиком у окна сидела какая–то красивая женщина. Она сидела над пустым бокалом, положив подбородок на сплетенные пальцы, и смотрела в окно на бетонное поле аэродрома.
Дауге остановился и тяжело оперся на ближайший столик. Он не видел ее лет двадцать, но сразу узнал. В горле у него стало сухо и горько.
— Что с вами, дядя Гриша? — встревоженно спросил Быков - младший.Дауге выпрямился.
— Это моя жена,— сказал он спокойно.— Пойдем. «Какая еще жена?»— подумал Гриша с испугом.
— Может быть, мне пойти подождать в машине? — спросил он.
— Чепуха, чепуха,— сказал Дауге.— Пойдем. Они подошли к столику.
— Здравствуй, Маша,— произнес Дауге. Женщина подняла голову. Глаза ее расширились. Она медленно откинулась на спинку стула.
— Ты… не улетел? — сказала она.
— Нет.
— Ты летишь позже?
— Нет. Я остаюсь.
Она продолжала глядеть на него широко раскрытыми глазами. Ресницы у нее были сильно накрашены. Под глазами сеть морщинок. И много морщинок на шее.
— Что значит — остаешься? — недоверчиво спросила она.
Он взялся за спинку стула.
— Можно нам посидеть с тобой? — спросил он.— Это Гриша Быков. Сын Быкова.
Тогда она улыбнулась Грише той самой привычно–обещающей ослепительной улыбкой, которую так ненавидел Дауге.
— Очень рада,— сказала она.— Садитесь, мальчики.
Гриша и Дауге сели.
— Меня зовут Мария Сергеевна,— сказала она, разглядывая Гришу.— Я сестра Владимира Сергеевича Юрковского.
Гриша опустил глаза и слегка поклонился.
— Я знаю вашего отца,— продолжала она. Она перестала улыбаться.— Я многим ему обязана, Григорий… Алексеевич.
Гриша молчал. Ему было неловко. Он ничего не понимал. Дауге сказал напряженным голосом:
— Что ты будешь пить, Маша?
— Джеймо,— ответила она, ослепительно улыбаясь.
— Это очень крепко? — спросил Дауге.— Впрочем, все равно. Гриша, принеси, пожалуйста, два джеймо.
Он смотрел на нее, на гладкие загорелые руки, на открытые гладкие загорелые плечи, на легкое светлое платье с чуть–чуть слишком глубоким вырезом. Она изумительно сохранилась для своих лет, и даже косы остались совершенно те же, тяжелые, толстые косы, каких давно уже никто не носит, бронзовые, без единого седого волоса, уложенные вокруг головы. Он усмехнулся, медленно расстегнул плотный теплый плащ и стащил плотный теплый шлем с наушниками. У нее дрогнуло лицо, когда она увидела его голый череп с редкой серебристой щетиной возле ушей. Он снова усмехнулся.
— Вот мы и встретились,— сказал он.— А ты почему здесь?
Ты ждешь кого–нибудь?
— Нет,— проговорила она.— Я никого не жду. Она посмотрела в окно, и он вдруг понял.
— Ты провожала,— тихо сказал он. Она кивнула.
— Кого? Неужели нас? — Да.
У него остановилось сердце.
— Меня? — спросил он.
Подошел Гриша и поставил на столик два потных ледяных бокала.
— Нет,— ответила она.
— Володьку? — сказал он с горечью.
— Да.
Гриша тихонько ушел.
— Какой милый мальчик,— сказала она.— Сколько ему лет?
— Восемнадцать.
- Неужели восемнадцать? Вот забавно! Ты знаешь, он совсем не похож на Быкова. Даже не рыжий.
— Да, время идет,— сказал Дауге.— Вот я уже и не летаю.
— Почему? — равнодушно спросила она.
— Здоровье.
Она быстро взглянула на него.
— Да, ты неважно выглядишь. Скажи…— Она помолчала.— А Быков тоже скоро перестанет летать?
— Что? — спросил он с удивлением.
— Я не люблю, когда Володя уходит в рейс без Быкова,— сказала она, глядя в окно. Она опять помолчала.— Я очень боюсь за него. Ты ведь знаешь его.
— А при чем здесь Быков? — спросил Дауге неприязненно.
— С Быковым безопасно,— сказала она просто.— Ну, а как твои дела, Григорий? Как–то странно, ты — и вдруг не летаешь.
— Буду работать в институте,— сказал Дауге.
— Работать…— Она покачала головой.— Работать… Посмотри, на что ты похож.
Дауге криво усмехнулся.
— Зато ты совсем не изменилась. Замужем?
— С какой стати? — возразила она.
— Я вот тоже так холостяком и остался.
— Неудивительно.
— Почему?
— Ты не годишься в мужья. Я знаю это по опыту.
Дауге неловко засмеялся.
— Не нужно нападать на меня,— сказал он.— Я просто хотел поговорить.
— Раньше ты умел говорить интересно.
— А что, тебе уже скучно? Мы говорим всего пять минут.
— Нет, почему же? — вежливо сказала она.— Я с удовольствием слушаю тебя.
Они замолчали. Дауге мешал соломинкой в бокале.
- А Володю я провожаю всегда,— сказала она.— У меня есть друзья в управлении, и я всегда знаю, когда вы улетаете. И откуда. И я всегда его провожаю.— Она вынула соломинку из своего бокала, смяла ее и бросила в пепельницу.— Он единственный близкий мне человек в вашем сумасшедшем мире. Он меня терпеть не может, но все равно он единственный близкий мне человек.— Она подняла бокал и отпила несколько глотков.— Сумасшедший мир. Дурацкое время,— сказала она устало.— Люди совершенно разучились жить. Работа, работа, работа… Весь смысл жизни в работе. Все время чего–то ищут. Все время что–то строят. Зачем? Я понимаю, это нужно было раньше, когда всего не хватало. Когда была эта экономическая борьба. Когда еще нужно было доказывать, что мы можем не хуже, а лучше, чем они. Доказали. А борьба осталась. Какая–то глухая, неявная. Я не понимаю ее. Может быть, ты понимаешь, Григорий?
— Понимаю,— сказал Дауге.
— Ты всегда понимал. Ты всегда понимал мир, в котором ты живешь. И ты, и Володька, и этот скучный Быков. Иногда я думаю, что вы все просто очень ограниченные люди. Вы просто не способны задать вопрос — «зачем?». — Она снова отпила из бокала.— Ты знаешь, недавно я познакомилась с одним школьным учителем. Он учит детей страшным вещам. Он учит их, что работать гораздо интереснее, чем развлекаться. И они верят ему. Ты понимаешь? Ведь это же страшно! Я говорила с его учениками. Мне показалось, что они презирают меня. За что? За то, что я хочу прожить свою единственную жизнь так, как мне хочется?
Дауге очень хорошо представил себе этот разговор Марии Юрковской с пятнадцатилетними пареньками и девчонками из районной школы. Где уж тебе понять, подумал он. Где тебе понять, как неделями, месяцами с отчаянием бьешься в глухую стену, исписываешь горы бумаги, исхаживаешь десятки километров по кабинету или по пустыне, и кажется, что решения нет и что ты безмозглый слепой червяк, и ты уже не веришь, что так было неоднократно, а потом наступает этот чудесный миг, когда открываешь наконец калитку в стене, и еще одна глухая стена позади, и ты снова бог, и Вселенная снова у тебя на ладони. Впрочем, это даже не нужно понимать. Это нужно чувствовать. Он сказал:
