S.n.u.f.f. - Пелевин Виктор Олегович (читать книги TXT) 📗
В моторенвагене сидел…
Грым не поверил своим глазам.
Там сидел Рван Дюрекс, уркский каган и правитель, великий герой семи войн. Слева от него на заднем сиденье развалился обмазанный сластями мальчонка-любимец. Справа блестела золотыми цепями резиновая женщина – из тех, что делают в Биг Бизе. Женщин каган не любил, о чем знали все. Это был просто символ статуса, толерантности и готовности к межкультурному диалогу.
Хмурое лицо вождя с косо подбритыми бакенбардами и серыми мешками вокруг глаз не сулило ничего хорошего. Он поднял руки и зевнул, расправляя тело, затянутое в черный атласный лапсердак.
– Что такое?
Секретарь прогнулся, чтобы клюв его маски оказался ближе к уху господина, и тихо заговорил, указывая на Грыма и Хлою.
Морщины на лице Рвана Дюрекса разгладились, и он усмехнулся.
– На дороге? – спросил он.
Секретарь кивнул.
Рван Дюрекс поглядел на Грыма оценивающе – словно раздумывая, не взять ли в пажи. Грым заметил, что любимчик кагана тоже внимательно на него смотрит. Дюрекс перевел взгляд на Хлою, потом опять на Грыма – и, видимо, передумал.
– Прочь, – махнул он рукой.
И тут произошло неожиданное.
– J’accuse! – прогремел над дорогой властный голос.
Как ни испуган был Грым происходящим, он испугался еще сильнее. В присутствии кагана никто не мог говорить таким тоном.
Никто, кроме дискурсмонгеров.
Этот свистящий, похожий на щелчок бича возглас в Уркаине знали все. Им пугали детей, ибо вслед за ним приходила смерть. «J’accuse» означало «я обвиняю», но не на церковноанглийском, а на языке какого-то древнего племени, от которого дискурсмонгеры вели свою родословную.
К Хлое быстро шел неизвестно откуда взявшийся человек – видимо, он приблизился к процессии, пока все глаза были устремлены на кагана.
Человек был высок и излучал величие, хотя одет был просто и даже бедно – в рясу из мешковины, перепоясанную веревкой. Величие ему придавали седые кудри до плеч и орлиный нос. Так выглядели рыцари и герои.
Грыму почему-то сразу вспомнилась старинная монета с золотым ободком – один ойро из Музея Предков, на котором были отчеканены два сливающихся друг с другом человеческих контура с разведенными в стороны руками и ногами. В рисунке было столько свободы и гордого достоинства, что делалось ясно – монету чеканили не орки и даже не бизантийцы. Пояснительная табличка гласила: «т. н. «витрувианские мужеложцы», гравюра Леонардо Да Винчи». Несмотря на разоблачительную подпись, монета произвела на Грыма сильное впечатление. Вот такое же примерно чувство вызывал и этот дискурсмонгер.
Тот, видимо, сам был взволнован происходящим – его нижняя челюсть еле заметно подрагивала, как будто он очень быстро произносил какие-то крошечные слова, а глаза ярко блестели. Он держал посох с изогнутой ручкой, обмотанной кожаным ремешком. Когда он воздел руки, в просвете рясы стал виден точно подобранный к ней по тону бронежилет. Такие имелись только у людей.
Каган молчал, мрачно глядя на незнакомца – по этикету ответить после такого вступления было бы бесчестьем.
Первым опомнился петушиный секретарь.
– Кто ты такой, – пришел он на помощь сюзерену, – что делаешь в земле урков и по какому праву и полномочию встаешь на пути уркагана?
Человек сделал шаг к Хлое и обнял ее за плечо свободной рукой.
– Я отвечу тебе, – прогремел он, вознося свой посох еще выше. – Я филосoф. Но если тебе непонятно, что значит это слово, пусть я буду для тебя просто неравнодушным прохожим. Прохожим, у которого нет никаких полномочий, кроме данных ему собственной совестью…
Грым заметил, что человек смотрит не на петушиного секретаря и кагана, а совсем в другую сторону – в пространство над лесом. Он догадался, что камера до сих пор висит где-то там. Происходящее наконец стало чуть понятней.
– Но хоть у меня нет полномочий, у меня есть новости! – хорошо поставленным голосом гремел человек. – И они вам не понравятся. Ваша свора палачей и убийц не причинит вреда этому ребенку и не прольет больше ни одной слезы из этих синих глаз!
Грым подумал, что говорят явно не про него – его глаза были серо-желтыми. А потом он увидел, как человек понемногу поворачивает Хлою к невидимой камере и подталкивает в сторону – так, чтобы оставить Грыма за спиной. И древний оркский инстинкт вдруг подсказал Грыму – чтобы выжить, теперь надо не бежать от камеры, а, наоборот, любым способом оставаться в кадре. Он шагнул вперед и встал с Хлоей рядом. Дискурсмонгер мрачно глянул на него – но делать было нечего. Его голос тем временем распевно гремел над дорогой:
– Каждый человек рождается свободным, таким его замыслил Маниту! И я не могу, не стану молчать, когда какой-то монстр, ненасытное и злобное животное, попирает светлый праздник детства черной шиной своего лимузина, оплаченного слезами бесчисленных вдов. Я не знаю – но, с другой стороны, было бы очень любопытно узнать, и без промедления, – сколько еще свободный мир будет мириться с этим темным душителем свободы, делая вид, что не замечает невинных слез и брызг крови, летящих прямо в нашу оптику! Ничто не может оправдать издевательства над беззащитной чистотой, никакие затычки в равнодушных ушах не заглушат стук детского сердца, брошенного на съедение псам и свиньям! Сегодня я обвиняю оркского уркагана в том, что он палач своего народа. Сколько еще мы не будем замечать зверств этого извращенца, серийного убийцы, мечты психиатра и опаснейшего из садистов? Но я не хочу больше говорить об этом выродке, потому что он вызывает во мне тошноту. Я хочу спасти эту… Эту… Этих ребят, которым их суровая земля отказала в праве на детство и юность… Я объявляю, что они отныне под защитой Бизантиума! Они получают право на въезд в Биг Биз!
Он указал на далекий черный шар в небе, одновременно повернув голову вбок. Там, куда он смотрел, были только придорожные кусты. Грым понял, что дискурсмонгер просто показывает камере свой благородный профиль.
– Никто не может так говорить с каганом! – изумленно прошептал петушиный секретарь.
Незнакомец на миг обратил к нему сияющий неземной радостью лик и опять повернулся к пустому для непосвященных сектору неба.
– А кто с ним вообще говорит, с твоим каганом?
Грыму показалось, что вокруг стало очень тихо.
Каган по-прежнему мрачно молчал, глядя перед собой. Но петушиный секретарь этого не вынес.
– Бесчестье! – выдохнул он, выхватил из ножен свою шпажонку и пошел на дискурсмонгера.
Тот спокойно ждал, вздымая вверх свой посох, и на его лице играла все та же уверенная улыбка человека, не боящегося умереть за свои слова. И, когда Грым решил, что именно это сейчас и произойдет, в небе раздался треск, и уже знакомые красные нити перебили петушиного секретаря пополам. Вокруг поднялись высокие фонтаны праха.
Все, кто стоял на дороге, замерли.
А в следующую секунду все пришло в движение.
Первой с места стронулась Хлоя – она вырвалась из-под руки человека и побежала прочь.
Потом опомнились окружавшие моторенваген Дюрекса солдаты – и, выхватив свое оружие, пошли на человека. Но, как только они дошли до плавающего в красной луже секретаря, их сшибли те же дымные красные стрелы – хоть солдаты шли быстро, пушки без труда перемалывали их натиск. Над дорогой поднялось облако пыли, за которым моторенваген кагана был уже еле виден, на земле росла груда развороченных тел, и только человек, все так же улыбаясь, вздымал навстречу атакующим свой посох.
Грым наконец сообразил, что самое время убраться с дороги. Его никто не держал. Он пронесся мимо берсерков, пытающихся удержать своих перепуганных лошадей, и помчался в лес. Он бежал несколько минут, потом споткнулся о корягу и упал. Упав, он так и остался лежать, пытаясь вернуть контроль над бешено работающими легкими.
Сзади некоторое время слышны были выстрелы. Затем они стихли.
Выждав с полчаса, он пошел по лесу, а потом выбрался на дорогу. Расстрелянная колонна оказалась за выступом леса – отсюда трупы не были видны.
