Плерома - Попов Михаил Михайлович (бесплатные книги полный формат txt) 📗
В атмосфере общего развлечения забыли зашить один довольно важный сосуд. Пришлось оперировать по второму разу. Теперь без наркоза, потому что не было времени, большая кровопотеря. Специальные ремешки, которыми больных пристегивают к столу, дабы не дергались, Вадим порвал с коротким щелчком. Тогда руки ему прикрутили бинтовыми жгутами. Было так больно, что ничего больше не запомнилось, кроме самого факта боли.
Через три дня он уже был дома.
И почти сразу понял, что не знает, как ему выйти на улицу. Достаточно было представить себе операционную и толпу медичек, давящихся хихиканьем, как его начинало мутить и валять по диванам, со своего на Маринкин и обратно. Он проторчал у себя в комнате целую неделю, под видом выздоравливающего. Отец подолгу сидел у его постели, стараясь по-своему развлечь. Рассказывал, что на Западе появилась совершенно сумасшедшая идея о «конце науки». Мол, надо признать, что современная наука исчерпала себя, сточила свои методы, как старые зубы, доцарапалась до самого дна и потолка мира и должна быть объявлена закончившейся. И в этом нет ничего удивительного, ведь считаем же мы закончившейся древнегреческую науку. Во всем этом ласковом отеческом бреде Вадима задевало только одно слово «конец». Он лежал с закрытыми глазами и мысленно составлял карту города, закрашивая черной краской районы, где ему никогда нельзя будет появиться. Весь север, например. Места свирепствования амазонок в белых одежках, их ухмылки колют больнее и глубже стрел. Танцплощадка – это вообще нечто вроде камеры пыток на свежем воздухе.
Собрав все моральные силы в кулак, стараясь не глядеть по сторонам, он заставил себя сходить за хлебом в продмаг, что был в сотне шагов от дома. Слава Богу, ему не грозила опасность встретиться с Бажиным или Тихоненкой, они учились в институтах далеко от Калинова, и таким образом старый сад вокруг дома поступил в полное угрюмое распоряжение Вадима. Он подолгу сидел на поваленном дереве, вдыхая гнилостный, волнующий аромат черемухи, мечтая о новой, окончательной повестке из военкомата и о странно обострившемся чувстве родства с сестрой. Он ведь чуть было и впрямь не присоединился к ней, и все по причине особого поведения своей крови. Если из Маринки она всю жизнь уходила по капельке, то из него рванула как из прорванной плотины. Они жили предельно разными жизнями, но финал мог оказаться по-родственному сходным.
Отца, видимо, пугало зрелище внезапного сыновнего затворничества. Он не обращал внимания на то, что Вадим почти совсем перестал посещать занятия в техникуме, и тот за это был отцу благодарен. Впрочем, что там диплом и так выпишут, а то, что младший Барков никогда не станет техником-технологом, было ясно уже давно. Отец не знал подлинной причины Вадимовой тоски и передумал на сей счет много всякого-разного, судя по попыткам «подъехать» к сыну. Началось, конечно, с классической «несчастной любви», а кончилось визитом невропатолога на дом. Вадима, конечно, задело то, что родной отец считает его ненормальным. Не хватало, чтобы ко всему тому, что о нем уже болтают в городе, начали болтать и это! Юноша сбежал через окно, не соображая даже, что этим бегством очень ухудшит мнение о состоянии своей психики. Он считал, что если ты не встретился с врачом по нервам, то, значит, и не можешь считаться нервным больным. Психбольницы в провинции боятся даже больше, чем суда, и лучше считаться вором, чем дураком. Это потом, от своих московских знакомых, он узнал, что отлежка в «психушке» – это не рваная рана на репутации, а нечто вроде той благородной плесени, что придает пикантность дорогому сыру.
Вечером того же дня отец нашел его на бревне в зарослях. Вадим был готов к любому скандалу, но отец сразил его сообщением, что невропатолог ничего не знает о факте его бегства. Ему сказано, что мальчика просто не оказалось дома. Тем самым, никакого визита как бы и не было.
– Извини Вадик, что я хотел его на тебя напустить. Просто уж и не знал, чего думать.
Вадим был благодарен отцу, но чувствовал, что в благодарность на его человечное отношение должен поделиться чем-то по-настоящему существенным, и врать тут нельзя.
– Ты мне все же объясни, сынок, что с тобой, чего ты хочешь?
– Я хочу в армию.
Отец довольно долго молчал, наверно взвешивая, насколько сынок издевается над ним. Нет, в свой ответ Вадим вложил как можно более искренности. Но это должно было особенно испугать. В самом деле – дичь, семнадцатилетний парень ходит угрюмый, бегает от людей, целыми днями сидит в заброшенном саду, и все почему? Мечтает об армии. Может быть, все-таки действительно имеет смысл послать за нервным доктором?
Вадиму было ужасно жаль отца в этот момент, и он стал что-то длинно и путано объяснять. Мол, опостылела мне калиновская жизнь, надо уехать, там все будет по-другому, стану другим человеком, и прочая чушь.
Александр Александрович вздохнул.
– Дай мне твои часы.
Это были Маринкины часы, специально ей купленные, чтобы она могла принимать лекарства по расписанию. Часы самые дешевые, под названием «юношеские», но с секундной стрелкой.
– Сколько она миллиметров длиной?
– Стрелка?
– Миллиметров десять. Как определить, какой путь она проходит за минуту. Ну это ты хоть смог усвоить за три года? Как вычисляется длина окружности?
– Пи эр, нет два пи эр.
– Да. То есть, примерно шесть и три десятых сантиметра. Округлим до шести. А в час?
– Триста шестьдесят сантиметров.
Отец кивнул.
– В сутки где-то семьдесят пять метров. За год, дай, прикину, что-то вроде двадцати восьми километров. За два, стало быть…
– Пятьдесят шесть, – сказал Вадим, хотя дал себе слово промолчать.
– Пятьдесят шесть. За два года стрелка пройдет пятьдесят шесть километров. До Козловска пятьдесят три километра. Чем жизнь в Калинове отличается от жизни в Козловске?
– Я не собираюсь после армии жить в Козловске.
Отец ничего не сказал, встал и молча ушел. Что он хотел этим сказать? Банальную мысль, что от себя не убежишь? И, конечно, в своей вычурной, «научной» форме.
Служить Вадиму Баркову выпало на заполярной заставе у норвежской границы. Там он окончательно убедился, что и седьмого ноября, и девятого мая рубежи родины находятся под неусыпной охраной. Его детский страх превратился в забавное воспоминание. «Женский» вопрос там сам собою отошел на второй план, потому что до ближайшей из тамошних дам, секундной стрелке пришлось бы тикать лет пять. С заставы, даже объявив в приказе отпуск, командиры никого в отпуск отправлять и не думали – слишком хлопотное предприятие. Равномерные тяготы пограничной службы сгладили остроту половой проблемы, может быть, в этом помогал и бром, который, по слухам, добавлялся в солдатский котел для обесцвечивания неизбежных сексуальных мечтаний вооруженной молодежи.
Совершенно в разрез с официальными усмотрениями на этот счет действовал старшина заставы прапорщик Сурин. Рябой коротышка с редкозубой отвратительной улыбкой, матерщинник и пошляк. Он входил в «кубрик» не иначе как с фразой типа: «лучше нет влагалища, чем очко товарища». И это еще самое невинное из высказываний. Удивительное дело – прапорщик учился заочно на филологическом факультете Горьковского университета. И ради него два раза в год снаряжали транспорт до большой земли, чтобы он мог посетить свою сессию. Вадима в мире занимали по-настоящему лишь две вещи. Какой будет его первая встреча с женщиной, и на каком языке прапорщик Сурин сдает свои филологические экзамены.
Да, пограничник Барков твердейшим образом решил, что при первой же возможности покончит со своим сексуальным отставанием. Чем более безженственными были окружающие заставу снега и скалы, тем смелее был он в своих размышлениях на этот счет. Вот только ступит на большую землю, схватит за руку первую же девицу и потащит в первую же… Теоретически с технологией дела он был знаком самым исчерпывающим образом. Никакой поворот интимной ситуации не должен был бы сбить его с толку или смутить.
