Мертвые воспоминания (СИ) - Родионова Ирина (лучшие книги без регистрации .txt, .fb2) 📗
А Маша выдержит.
На всякий случай до поступления она готовилась жить с Оксаной вдвоем. Та не закатывала истерик и не повышала голоса, помогала папе собирать сумки, перестирывала его футболки и гладила единственные парадные штаны, в которых папа ходил на встречи местных поэтов или выставки художников в библиотеку с сухими кактусами и ярко-бордовыми жалюзи… Оксана решала вопросы с документами и билетами, и даже спали они в одной кровати, как раньше. Только лицо Оксаны совсем отвердело, словно гипсовое, и говорила она теперь будто бы через силу, цедила слова, неподъемные, тяжелые камни переживаний. Она размыкала губы, только чтобы одернуть Машу:
— Положи хлеб, и так сахар зашкаливает.
— Не горбись, ходишь, как крючок.
— Хватит чавкать.
— Иди за уроки, хватит в телефоне сидеть.
Маша кивала, съеживалась и делала все по-своему.
Пустота еще заполненного людьми, но уже одинокого дома, давила и внутри головы, и снаружи, словно Маша спускалась в черные морские глубины: росло давление, ныли барабанные перепонки, а она все никак не могла рвануться на поверхность…
Со Стасом было не лучше — холод не давал без конца бродить по городу, на кафе и кинотеатры не наскребалось денег, и они вдвоем нарезали круги по торговым центрам, перебегали улицы из одного продуктового в другой, общаясь тихо и полузадушено. Стас пытался Машу контролировать: где она и с кем, почему не звонит, почему приехала на полчаса раньше и окоченела, пританцовывая на остановке. Почему у нее в переписках есть другие парни, и наплевать, что это одноклассники. Почему она надела тонкие джинсы, почему расчесала прыщ на подбородке, почему льет санитайзер на ладони без меры. Почему, почему, почему.
— Да потому что! — хотелось заорать ему в лицо, но Маша не позволяла бы себе этого. Улыбалась жалко, тянулась к его ласке и понимала, что все рассыпается и здесь.
Она до сих пор не поделилась с ним новостями о папе, о волонтерстве говорила мало и скупо, бабулька как бабулька, ничего особенного. Да и ездить по мертвым квартирам она почти перестала — Галка с ее болезнью, Дана с карантином и отцом, Кристина с ребенком… Они виделись так редко, что Маша почти физически чувствовала, как слабеет их робкая, только-только установившаяся связь. Маше отчаянно хотелось обрести подругу, хотя бы одну, настоящую, но и здесь была глухая пустота. Маша не понимала: вроде бы обыкновенная она, нормальная, а за что не возьмись — все разваливается. Папа как-то рассказывал ей, выпив три банки фруктового пива вместо одной, что маленькой Маше на рынке гадала дряхлая цыганка: мол, девочка должна была умереть вместе с родителями, но по ошибке выжила, и жизни у нее все равно не будет. Протрезвев, папа долго извинялся и клялся, что все выдумал — это сюжет его нового творения.
Маша не верила в цыганок и предсказания, но в последние дни вспоминала хмельные отцовские слова все чаще.
Стас подхватывал оборванную, подгнившую нить разговора — в приюте не бывало скучно, проблемы сыпались одна за другой, и Стас с теткой всеми силами пытались их если не решать, то хотя бы оттягивать. Закончились деньги на корм, и Стас вышел в ночную подработку, неофициально, потому что подросток; отсырели подстилки, схватились коркой льда, и нужно было сено, снова деньги. Вечерами он с тетей ездил по местным мусоркам, собирал шубы и жилетки, кипятил их, пересыпал пушистые воротники хлоркой. Не хватало свободных рук — редкие волонтеры совсем затерялись в предновогодней суете. Маша кивала, но не могла даже предложить своей помощи. Ей казалось, что она и ходит-то с трудом, подволакивает ноги, будто выцеживая из себя силы.
А вот поцелуи Стаса становились все настойчивей, и Маша пятилась от них, сама этого не замечая. Он наступал. Напирал. Обхватывал ее руками так, что не спасал дутый пуховик, хрустели под синтепоном позвонки. Прижимал к бетонной стене и, оттянув шарф, языком скользил по шее, и по плечам у Маши бежали мурашки, но мурашки эти были неприятными, колкими, зудящими. Стас звал Машу в гости к тете — он окончательно переехал от родителей, но как всегда не рассказывал, почему, Маша не соглашалась. Когда Стас привозил шприцы или ампулы, забирала пакет на пороге, благодарила, не пуская в дом, а он кипел от злости. Маша прикрывалась Оксаной, которая появлялась в квартире все реже и реже.
Стас шипел, как Сахарок.
Маша устала делать вид, что все в порядке.
Он заволок ее как-то к другу, мол, надо забрать приставку, но друга в квартире не было, и Стас долго звонил ему, ругался, расхаживал по комнатам и махал руками, а Маша сидела на чужом жестком диване и чувствовала, как холодеют пальцы. Стас в конце концов поставил чужой чайник на чужую плиту, скомандовал, что они все-таки дождутся друга — приставка нужна была очень срочно. Маше бы подняться, попрощаться под надуманным предлогом, прикрыться вызовом от Палыча, но она сидела и смотрела на него круглыми жалостливыми глазами, словно уже угодила ступней в капкан, раздробила щиколотку и не может выбраться сама.
Стас подсел к ней, дыша тяжело и влажно, уткнулся носом в ключицы, и она снова не решилась встать. Руки шарили по телу, заползали под свитер, скользили по влажным от пота складкам, цеплялись пальцами за застежку лифчика.
Когда он расстегнул пуговицу на ремне, Маша очнулась. Сбросила его руки, как размороженных слизко-гладких кальмаров, одернула свитер и сдвинулась в уголок.
— Стас, пожалуйста.
— Иди сюда, — приказал он.
— Нет.
Он криво ухмыльнулся уголком губы:
— Я думал, ты нормальная. Взрослая. А ты…
— А я, — перебила Маша и наконец поднялась, и бегом бросилась в прихожую, будто он кинется следом, схватит ее рукой за волосы, вдавит лицом в стену, сомнет ее губы о выпуклый узор обоев и сделает то, чего давно хотел. Стас не шевелился: ни когда Маша сорвала с крючка пуховик, разодрав подкладку, ни когда выбежала в подъезд в одних носках, ни когда зашнуровывала ботинки на ступеньках, прислонившись спиной к чьей-то двери, из-за которой доносился едва различимый разговор.
Он не кинулся, конечно. Он же не чудовище.
Он Стас.
После этого их общение оборвалось — про Стаса напоминал лишь Сахарок, снова и снова проверяющий Машу на прочность. Она поражалась, откуда в его тельце, жизнь в котором поддерживалась дорогими уколами и премиальным кормом, столько ненависти к ней, Маше, столько желания досадить. Стас не звонил, но Маша то и дело ощущала его присутствие: когда доставала новую пачку шприцов, что он привез из приюта, когда тянуло от подушки запахом влажной соломы или собачьей шерстью, когда она шла по улице, прикидывая, в предбаннике какого магазина уколоть инсулин в живот…
Она объедалась. Оксана звонила, только чтобы сказать, что помогает подруге с ремонтом, но в редкие приходы вся кисло пахла вином, под глазами у нее чернела синева, а руки мелко подрагивали. Маша заметила новые жемчужные серьги, острые черные ногти и тишину, в которой теперь ощущалась нотка вины, что Машу бросили и папа, и Оксана вместе с ним. Но, быть может, это только чудилось — по Оксане ничего нельзя было сказать наверняка. Она привозила продукты (исключительно диабетические и полезные), втягивала по подъездным лестницам мешки кошачьего корма, прибиралась, но не лезла ни к Маше, ни к учебе, ни ей в душу.
И, что стало для самой Маши удивительным, она заскучала по Оксане.
Скучать по папе было нормальным и привычным, как испытывать голод или хотеть спать, по Стасу тоже — он все-таки был почти единственным, кто Машу выслушивал и относился к ней, как к человеку. Но Оксана тоже была неплохой, им просто надо было тянуть эту жизнь вместе: Оксана выполняла формальные материнские функции, Маша в благодарность старалась не досаждать своим диабетом и учиться на пятерки (или хотя бы четверки). Но когда пропала и Оксана, когда остался один лишь Сахарок, злость и бешенство к которому давно перебили бесконечную любовь умершей Анны Ильиничны, только тогда Маша поняла, что такое настоящее одиночество.
