Морока (сборник) - Козырев Михаил Яковлевич (книги полностью .TXT) 📗
Вопрос: Какие самые страшные ругательные слова?
Ответ: Меньшевик и социал-предатель.
Вопрос: В каких случаях подобное оскорбление допускается законом?
Выучив наизусть всю книжку, я мало продвинулся в понимании существующего порядка: она не давала ответа ни на вопрос о цензуре, ни на вопрос о шестнадцатичасовом рабочем дне. Усиленно вбивалось в голову одно: что существующий строй есть самый лучший строй, что рабочий класс добился того, за что боролся, и что обязанность каждого рабочего – охранять этот строй. И вместе с тем говорилось, что трудящийся обладает при этом строе всеми политическими правами, что каждый рабочий имеет право высказывать все приличные рабочему мысли в любое время и в любом месте.
Вопрос: Какие мысли приличны рабочему?
Ответ: Все те мысли, которые направлены к защите его классовых интересов.
Вопрос: Какие основные классовые интересы рабочего?
Если бы не идиотская форма филаретова катехизиса, то учебник можно было бы признать неплохим. Он удовлетворительно излагал теорию классовой борьбы, он знакомил с государственными учреждениями и законами. Правда, была и ненужная регламентация поведения каждого рабочего, но если принять во внимание, что наука эта преподавалась детям, которым нужно знать правила приличия, то и с этой регламентацией можно было согласиться.
Прочитав книжку, я решил завтра же сдать экзамен.
Но меня постигла полная неудача. Выслушав мое заявление, политрук улыбнулся, раскрыл книжку и задал мне следующий вопрос:
– Почему это последнее важно для пролетариата?
Я смутился и сказал, что не понял вопроса. Инструктор повторил его еще раз, я опять не понял. Тогда он закрыл книгу и сказал:
– Вы не можете сдать экзамена. Вам следовало ответить на этот вопрос: Потому что это необходимые условия для победы.
Нет, не отвертишься! Надо выучить всю эту книжку наизусть и уметь отвечать на все вопросы буквально по учебнику, как подряд, так и вразбивку.
Вопрос: Отчего необходимо полное и точное знание катехизиса?
Ответ: Чтобы произвольным расположением слов и произвольным их толкованием не впасть в какой-либо из нежелательных уклонов.
Вопрос: Какие суть нежелательные уклоны?
Ответ: Троцкизм, меньшевизм, правый мелкобуржуазный уклон и эсерство.
Вопрос: Какие уклоны не вменяются в преступление?
Но память моя еще не ослабла: я в две-три недели усвоил все бездны филаретовой премудрости и мог при случае ввернуть в разговор ту или иную цитату.
Мои успехи в политграмоте дали возможность несколько ослабить режим моей изоляции. Так, ко мне снова, после долгого перерыва, заехал Витман. Я обрадовался ему и поспешил воспользоваться его присутствием, чтобы разъяснить некоторые неясные для меня вопросы. Не помню, с чего начался разговор, но только я, между прочим, спросил его:
– Скажите, пожалуйста, почему в этом городе так много нищих?
Он уклончиво ответил:
– Среди рабочего класса нет нищенствующих.
– Позвольте, очень трудно представить, что нищенствует буржуазия.
– Но ведь мы отобрали у них все имущество и заставили их работать.
– А раз они работают, значит, они трудящиеся, а не буржуи, – возразил я.
Витман мне ничего не ответил. Он снова вынул из кармана книжечку и что-то записал в нее. Я знал по прежнему опыту, что такая запись не предвещает ничего доброго, и от дальнейших расспросов отказался.
Признаюсь, я с некоторой тревогой ждал завтрашнего дня. Теперь я знал, что может повлечь за собой неосторожный вопрос. Может быть, новый экзамен, может быть, просто сумасшедший дом. И то и другое мало радовало меня.
Восемнадцатая глава
Я усваиваю высшую мудрость
Утром к воротам моего дома подкатила наглухо закрытая карета, двое вооруженных людей усадили меня, и карета двинулась. Куда? Мне не объяснили Может быть, бросят в Петропавловку, может быть, отправят в Сибирь, а может быть…
Впрочем, не все ли равно. Моя жизнь становилась день ото дня все интереснее и интереснее.
Высадили меня из кареты около большого серого дома, провели темным коридором и оставили одного в пустой комнате, посреди которой стоял покрытый черным сукном стол с эмблемами власти. Я ждал несколько минут, рассматривая портреты вождей в траурных рамках, висевшие по стенам этой таинственной комнаты. Наконец явился застегнутый в черный сюртук человек и предложил мне сесть. Я подчинился.
– Мне поручено сделать вам выговор, – произнес он глухим голосом. – В вашем поведении мы заметили нечто странное, заставляющее нас сомневаться в вашей нормальности или, что еще страшнее, в вашей принадлежности к рабочему классу. Того, что мы заметили в вашем поведении, не случалось уже двадцать лет в нашей практике, – продолжал он и, понизив голос до шепота, добавил – вы обнаружили наклонность к самостоятельному мышлению в области тех вопросов, которые подлежат компетенции высших органов государства…
Как я ни был напуган мрачной обстановкой судилища, но при этих словах я даже подпрыгнул в кресле:
– Разве можно запретить думать?
– Свобода мысли – буржуазный предрассудок, – ответил тот. – Вы можете думать обо всем, кроме некоторых вопросов, о которых думать разрешается только двадцати пяти лицам в государстве.
Видя мое изумление, он утешил меня:
– Об этих вопросах вы можете думать, но ваши мысли не должны противоречить мнению высшего органа государства.
– Но позвольте, – начал я.
– Я не могу вам позволить возражать мне и той коллегии, которую я представляю.
– Как же можно не думать? – не унимался я.
Мой собеседник усмехнулся:
– А зачем вам думать? Ведь все эти вопросы уже разрешены и обдуманы до конца. Зачем вам утруждать свой мозговой аппарат? Сознайтесь, что бесплодно ломать голову над разрешенными вопросами.
– А если эти вопросы разрешены ошибочно? – не унимался я.
– Тридцать лет, как не найдено ни одной ошибки. Верховный совет из уважения к вашим заслугам поручил мне передать вам список тех вопросов, о которых вы не имеете права ни думать, ни рассуждать с другими людьми.
Он торжественно протянул мне небольшую в черном переплете книжку. Я тотчас же открыл ее и убедился, что это тот самый катехизис, который я знал назубок, слово в слово.
Я с негодованием отбросил книжку и сказал:
– Товарищ, давайте действовать начистоту. Я знаю многое, что противоречит этой книжке. У меня накопилось много вопросов, и ни одна из ваших книжонок не ответит мне. Или вы удовлетворите мое законное любопытство, или я буду постоянно тревожить вас своим поведением.
– У нас есть достаточно средств, чтобы заставить вас замолчать, – возразил собеседник.
– Ну так что же, посадите меня в тюрьму, убейте меня, наконец…
Я не буду рассказывать о том, какие мытарства мне пришлось перенести на пути к уяснению истинного положения дел в этом удивительном государстве. Мое упорство превозмогло все: мне наконец-то объяснили то основное, чего до сих пор я никоим образом не мог понять и до чего не мог додуматься сам без посторонней помощи, что ясно для каждого из вас. Оказалось, что я просто не понимал слова «рабочий».
По моему мнению, «рабочий» – это профессия. Тот, кто продает свой труд за заработную плату, является рабочим. Тот, кто покупает чужой труд, – капиталист. Великая революция перевернула все понятия: рабочим называется теперь тот, кто владеет средствами производства, а буржуем – тот, кто продает свой труд.
Это был ключ к уразумению того строя, который вырос и укрепился за последние десятилетия. Пролетариат действительно победил и первые годы фактически правил страной, но путем долгой и незаметной эволюции верхушка пролетариата оторвалась от масс и присвоила себе все завоевания революции. Рабочие, выдвинутые на административные посты, на должности директоров фабрик и трестов, составили новую аристократию, которая удержала за собой звание рабочего. Дети их, выросшие в совершенно новых условиях, уже забыли о том, что значит слово «рабочий», и вкладывали в него те же понятия, что в наше время вкладывались в слово «дворянин». За ними были закреплены те высокие посты, которые занимали их родители.
