Беглецы - Шустерман Нил (книга бесплатный формат TXT) 📗
Кто-то стучит в дверь.
— Выходи, парень. Поездка окончена.
Коннор не жалуется: то, что сделал для него водитель, не сделал бы никто другой. Просить о большем этого доброго человека просто грешно. Он распахивает дверцу и выходит наружу, чтобы поблагодарить старика, но оказывается, у двери стоит вовсе не он. В нескольких метрах от кабины полицейские заковывают в наручники Иосаю, а перед Коннором стоит инспектор по работе с несовершеннолетними и довольно улыбается, как людоед, заполучивший желанную добычу. В паре метров от него стоит отец Коннора, сжимая в руке телефон, с которого он только что звонил.
— Все кончено, сынок, — говорит отец.
Эта фраза приводит Коннора в бешенство. «Я не твой сын! — вот что он хочет крикнуть. — Я перестал быть твоим сыном, когда ты подписал это чертово разрешение!» Но он в таком глубоком шоке, что не может и слова вымолвить.
Какая глупость — не выключить сотовый телефон, ведь именно по нему они его и выследили. Интересно, сколько ребят уже попались на эту удочку, забыв о простейшем трюке в своей слепой вере в надежность современных технологий. Ладно, что уж теперь. Но Коннор не собирается сдаваться, как Энди Джеймсон. Он быстро оценивает ситуацию. Грузовик прижат к обочине федерального шоссе двумя полицейскими машинами. В третьей машине прибыл отряд инспекторов по работе с несовершеннолетними. Мимо на скорости свыше ста километров в час пролетают автомобили; едущие в них люди не подозревают о том, что стали невольными свидетелями маленькой трагедии, разворачивающейся у обочины. Коннор снова принимает молниеносное решение и срывается с места, оттолкнув в сторону полицейского. Мальчик устремляется на другую сторону дороги, не обращая внимания на проносящиеся мимо автомобили. Не будут же они стрелять прямо в спину невооруженному мальчишке, думает он на бегу. Может, будут целиться в ноги, чтобы не задеть драгоценные внутренние органы? Он пересекает полосу за полосой, не глядя по сторонам, и водители пролетающих мимо автомобилей вынуждены совершать головокружительные маневры, чтобы не сбить его.
— Коннор, стой! — кричит отец, и начинается стрельба.
Мальчик чувствует удар в спину — пуля попала в него, но ее, видимо, задержал рюкзак. Коннор решает не оглядываться. Добежав до разделительного ограждения, он видит, как на металлическом заборе появляется и расплывается небольшое синеватое пятно, как будто кто-то разбил ампулу с жидкостью. Полицейские стреляют пулями с транквилизирующим средством. Значит, хотят не убить его, а только сбить с ног и усыпить. Естественно, думает он, использовать на оживленном шоссе боевые патроны им вряд ли кто разрешит.
Коннор с разбега перемахивает разделительное ограждение и оказывается на пути «кадиллака», несущегося во весь опор. Машина летит прямо на него, и водитель при всем желании не сможет остановиться. Слава богу, он успевает заметить мальчика и выворачивает руль, чтобы объехать его. По счастливому стечению обстоятельств Коннор тоже не может остановиться — после прыжка через забор инерция продолжает тащить его вперед. «Кадиллак», неистово визжа тормозами, проносится всего в нескольких сантиметрах от мальчика, задев его лишь боковым зеркалом. На заднем сиденье кто-то есть — Коннор успевает заметить сквозь открытое окно чьи-то испуганные глаза. Автомобиль с трудом останавливается, распространяя удушливый запах горелой резины. Оказывается, сзади в машине сидит мальчик примерно такого же возраста, одетый с ног до головы в белое. Он напуган.
Полицейские уже успели добежать до разделительного ограждения. Коннор смотрит в испуганные глаза парня, сидящего на заднем сиденье, и неожиданно понимает, что нужно делать. Просунув руку в открытое окно, он поднимает задвижку и распахивает дверь машины.
2. Риса
Стоя за кулисами, Риса ждет своей очереди выйти на сцену.
Сонату, которую ей предстоит сыграть, она может воспроизвести даже во сне. В сущности, она часто так и делает. Сколько раз она просыпалась ночью, чувствуя, как пальцы перебирают складки простыни, словно клавиши рояля. Музыка играла в голове всю ночь, и, проснувшись, Риса продолжала слышать ее. Через несколько секунд сон рассеивался, и пальцы переставали перебирать воображаемые клавиши, продолжая лишь тихонько барабанить по простыне.
Она заставила себя выучить сонату в совершенстве. Необходимо было добиться того, чтобы звуки лились из-под пальцев без видимых усилий.
«Это не конкурс, Риса, — часто повторяет мистер Дюркин. — Здесь не может быть победителей или проигравших».
Но Риса так не считает.
— Риса Сирота, — объявляет конферансье, — прошу вас.
Девочка расправляет плечи, проверяет, хорошо ли заколоты длинные каштановые волосы, и поднимается на сцену. Раздаются сдержанные аплодисменты. Хлопают в основном из вежливости, чтобы поддержать. Часть людей искренне сопереживает молодой пианистке — в зале сидят друзья и учителя. Другие хлопают, потому что «так положено». Артистке еще предстоит завоевать их сердца.
Мистер Дюркин тоже сидит в зале. Риса занимается у него уже пять лет. Ближе его у нее никого на свете нет. Да и то уже прекрасно — не каждому ребенку в Двадцать третьем Государственном Интернате штата Огайо удается наладить с учителем такой контакт. Большая часть сирот, живущих в государственных интернатах, ненавидит своих учителей, считая их тюремщиками.
Стараясь не обращать внимания на дискомфорт, причиняемый жестким воротником концертного платья, девочка садится за рояль — черный, как ночь, и почти такой же длинный концертный «Стингрей».
Риса концентрируется на том, что ей предстоит сделать.
Лица людей, сидящих в зале, медленно тонут во тьме. На публику нельзя смотреть ни в коем случае. На свете нет ничего, кроме нее, этого великолепного рояля и прекрасных звуков, которые она вот-вот из него извлечет.
Риса поднимает руки, и пальцы на мгновение застывают над клавиатурой. Девочка начинает играть — страстно, бравурно. Пальцы порхают над клавишами, придавая лоск ее игре. Музыка струится из-под них, бегло, непринужденно. Прекрасный рояль поет, как хор ангелов… но вдруг левый безымянный палец соскальзывает с клавиши ре-бемоль, и вместо нужной ноты Риса берет простое ре.
Ошибка.
Она проскочила так быстро, что публика, возможно, ничего и не заметила, но Риса прекрасно все поняла. Фальшивая нота звучит в уме, как заунывный звук волынки, постепенно усиливаясь до крещендо, отвлекая девочку от игры. Риса теряет концентрацию и снова ошибается, а через две минуты берет неверный аккорд. Глаза наполняются слезами, лишая девочку зрения.
«Оно мне и не нужно, — повторяет про себя Риса. — Важно чувствовать музыку. Еще не поздно выйти из штопора, ведь нет?» Мысли лихорадочно роятся в голове бедной девочки, хотя неискушенный слушатель вряд ли заметил бы ее ошибки.
«Да не беспокойся ты, — сказал бы мистер Дюркин, — никто же тебя не осуждает». Да, может, он сам в это верит, но и то лишь потому, что может себе это позволить. Ему уже не пятнадцать, и он никогда не был сиротой, живущим за счет штата.
Пять ошибок.
Не грубые, едва заметные, но все же ошибки. Может, все и было бы хорошо, если бы на одной сцене с Рисой не выступали настоящие знаменитости — но другие участники играли безупречно.
Мистер Дюркин счастливо улыбается, приветствуя Рису на выходе из зала.
— Ты была великолепна! — говорит он. — Я горжусь тобой.
— Я играла отвратительно.
— Чепуха. Ты выбрала одно из самых сложных произведений Шопена. Даже профессионалы не могут сыграть его без ошибок. Ты сыграла достойно!
— Мне мало играть достойно.
Мистер Дюркин вздыхает, но возразить ему нечего.
— Ты играешь все лучше и лучше. Я уверен, недалек тот день, когда эти руки будут играть в Карнеги-холле.
Он искренне, довольно улыбается. Девочки в общей спальне поздравляют Рису так же, как и мистер Дюркин, — им незачем врать ей. Этого достаточно, чтобы в душе девочки возродилась надежда, и Риса спокойно засыпает, когда наступает время отбоя. Ладно, думает она, я готова допустить, что, быть может, придаю всему этому слишком много значения. Как знать, может, и не стоит быть такой жестокой по отношению к себе. Риса засыпает, думая о том, какое произведение выбрать к следующему конкурсу.
