Мертвые воспоминания (СИ) - Родионова Ирина (лучшие книги без регистрации .txt, .fb2) 📗
— Пойдем, — Маша ласково потянула за куртку, и Кристина бросила в телефон:
— Все, мам, дела. Звони, не пропадай.
— Не пропаду.
Все формальности были улажены, автобус уехал, Маша пританцовывала на остановке то ли от холода, то ли от волнения. Кристина щурилась в мутно-белый день. Свежий снег выбелил ноябрьские черноту и серость, спрятал и дыры в дорогах, и лужи, полные грязной дождевой воды, и дырявые заборы, дышалось свежо и пьяно. Рассеянный свет будто чуть приглушал и город, и тревогу, и чувство стыда.
Только обкромсанные деревья, от большинства которых остался обглоданный темный ствол, напоминали вырвавшиеся из земли кулаки, и Кристина отводила от них взгляд, как от болезни. Рюкзак лямками впивался в плечи, но Кристина снова ухватила то хрупкое чувство — идти и идти бы по бесконечной дороге, не думать ни о чем, ничего не замечать.
Когда Маша провалилась в едва подмерзшую лужу у кованой калитки и вдавила кнопку звонка в отштукатуренную стенку, Кристина вскинулась:
— Тут садик что ли?
— Бывший, — кивнула Маша, вслушиваясь в монотонное гудение. — Его закрыли много лет назад: сначала тут ателье и склад были, потом фирма, а потом администрации домик передали… Это «Аистенок», у меня одноклассница жила неподалеку, мама ее сюда водила. А теперь…
Затрещал динамик, калитка приоткрылась. Кристина шагнула следом за Машей и хлопнула ее по плечу — справимся, чего ты трясешься, упрямо делая вид, что это от мороза. Кажется, Маша и сама пожалела, что затеяла всю эту благотворительность, нервничала теперь, всю ночь не спала — под глазами припухло и налилось синим. Даже бодриться сил у нее не хватало.
В бывшем садике было тихо, он казался заброшенным и жутким. Маша разулась у входа, оставшись в веселых красно-зеленых арбузных носках, смутилась им, поджала пальцы. Кристине пришлось хвалить ее носки и уговаривать, что детям арбузы придутся по душе — она и сама удивлялась тому, что испытывает к Маше едва ли не больше сочувствия и симпатии, чем к Шмелю.
А еще у садика не было запахов, разве что самую малость: многолетняя пыль, сырость в щелях деревянных окон, дешевый кожзам на чужих ботинках у входной двери. Кристина думала, что даже в мертвых детских садах как и прежде пахнет сладкой манной кашей, выглаженным постельным бельем и мокрыми колготками, но отсюда даже запах ушел. Ни памяти, ни смысла — так умерла Кристинина бабушка, а все ее вещи отправились на свалку: и альбомы с фотографиями, и послевоенные дневники, и невесомые платья… Кристина думала в детстве, что и бабушку вынесли следом, спрятали в мусорном контейнере. Теперь, спустя столько лет, от бабушки не осталось даже лица.
Вот и со зданиями также: пустые коридоры молчали, каждая встретившаяся им дверь была заперта на ключ, на подоконниках россыпями лежали дохлые мухи, как сушеный изюм. Кристина с Машей ступали едва слышно, шли едва ли не на цыпочках, боясь растревожить неживую тишину.
— Мы точно туда пришли? — шепотом спросила Кристина. — Тут как-то не очень… гостеприимно, что ли. Особенно для несчастных деточек.
Маша шикнула:
— У них всего три кабинета жилых, а остальными комнатами никто не пользуется. Но говорить об этом нельзя, потому что выселят их в каморку какую-нибудь, а тут и праздник можно провести, и вообще… Там, в зале, очень уютно, увидишь.
Навстречу им по лестнице из крошечных ступенек шла женщина, и Маша при виде ее сразу расправила плечи и выпятила грудь, став похожей на изломанную ветку. Женщина казалась сплющенной и вытянутой сверх меры, с обесцвеченной прической волосок к волоску и хищным макияжем, а взгляд ее был пустым и ничего не выражающим. Каждую морщинку, каждую мышцу лица она держала в строгости, не позволяя и тени улыбки скользнуть по губам или в холодных глазах. В каждом ее шаге сквозила высокомерность, и, усиленная каблуками и будто игрушечной лестницей, она представлялась Кристине почти нечеловеческой.
Маша подобострастно заулыбалась.
— Здравствуй. Поправь воротник, сбился, и представь мне свою гостью.
— Это Кристина, — Маша засеменила на узкой ступеньке, соскользнула, ухватилась рукой за перила и уставилась себе в ноги. Женщина скривила уголок губ — специально, Кристина не поверила бы, будто что-то вышло у нее из-под контроля.
— Очень приятно, Оксана Леонидовна. Маски, перчатки с собой?
Маша суетливо полезла в карман, Кристина мотнула головой.
— Пойдемте, я все выдам. И поответственней, у нас, вообще-то, пандемия. И учреждение по работе с детьми.
Не обращая на Машу внимания, она схватила когтистой рукой Кристину под локоть и потащила следом, как надоедливый чемодан. Кристина встала через силу, подождала, пока Маша их догонит, и только тогда стала медленно подниматься. Лицо у Оксаны Леонидовны схватилось каменным соленым тестом, но глаза оставались все такими же равнодушными. Ее спокойствию могла бы позавидовать даже флегматичная Кристина.
— Ничего у тебя маман, — улучив минутку, шепнула она Маше.
— Красавица, — вздох, — и очень сильный человек. Только она не мама мне, а мачеха, вернее, приемная. Я ее Оксаной зову.
— Как будто неживая прямо… Подмороженная.
Маша вздохнула еще раз и пожала плечом, но не ответила. Оксана же то и дело поправляла ее скучающим тоном:
— Не крутись, много суетишься.
— Выпрями спину, горбатость никому не к лицу.
— Мария, улыбнись. Без улыбки на тебе лица не видно.
В общем зале уюта тоже не нашлось: пустая комната с бездушными стрекочущими жалюзи на окнах, слепящий электрический свет и линолеум в заплатках. Заглянула к ним какая-то тетка с гулькой и очками в толстой оправе, сунула Кристине документы на подпись, сразу пачкой. Попросила надеть маску получше, прижать к носу — нечего детей заражать.
Потом другая тетка с волосатой родинкой на подбородке долго и нудно объясняла, что все ценное надо сдать в кабинет, детей обнимать запрещено, вопросов им не задавать, на родителей не смотреть. Кристина не стала уточнять, можно ли всех их хотя бы покормить сквозь прутья клетки, как в зоопарке, и в очередной раз выслушала про маску, покивала для приличия. Ее едва ли не обыскали, унесли сумку в чей-то кабинет и вручили самую дешевую медовую акварель и листок из принтера, тонкий, слабый. Сказали, что от ее самодельного этюдника и масляных красок дети могут позавидовать или расплакаться.
Происходящее нравилось Кристине все меньше, тем более что Маша пропала — ушла и не вернулась. Спряталась от неживой своей мачехи, идти и расколдовывать ее, что ли?..
Зато потянулись дети с родителями: бабульки, от которых тяжело пахло старостью и унынием, без конца подтягивали платки и юбки, драные колготы и косились по сторонам, словно ожидая удара; глубоко пьющие матери с лоснящимися плоскими лицами, которые уже немного поддали с утра и теперь доверчиво улыбались миру, а еще суетливые отцы, руки которых словно против воли бегали по коленям, груди, животу и никак не могли успокоиться. Кристина забилась от них в дальний угол и схватилась за упаковку акварели, как за щит. Ей тоже хотелось сбежать, но ведь она обещала…
А поэтому расслабила лицо и плечи, выдохнула, улыбнулась кому-то из детей. Надо смотреть, впитывать, вдохновляться. В таких местах ударяет чаще, сильнее всего.
Ребята сидели на полу и на диванах, прижимались к мешковатому боку очередной бабушки или прятались за худым, как рыбья кость, отцом. Вроде бы дети как дети: причесанные, с заколочками на волосах, с криво обстриженными жидкими челками. Мальчишка лет четырех прижимал к груди огромный ярко-желтый самосвал, о котором Кристина в детстве и мечтать не могла (а уж Шмель тем более), другая девочка, первоклассница на вид, была в нежно-розовом воздушном платье, как настоящая принцесса (и стоптанных пыльных кроссовках, но это ладно)…
Лица у всех детей были одинаковые. До такой степени симметричные, что становилось жутко. Прикрытые будто в полудреме глаза, пресные физиономии: ни улыбки, ни горестно поджатых губ — ребята ходили из угла в угол или послушно сидели с родителями и смотрели перед собой, тихие, уставшие от жизни дети-взрослые. В них будто бы потухло что-то, исчезли детская живость, вертлявость, любопытство. Будто вынули из маленького тельца душу и отправили на улицу гулять пустым.
