Противостояние. Том II - Кинг Стивен (читать онлайн полную книгу .txt) 📗

Слегка смутившись, словно он рыскал тут намеренно, Ларри вставил камень на место, как раз когда на лестнице вновь раздались шаги Гарольда. На этот раз камень лег как следует, и когда Гарольд вновь появился в комнате, держа в каждой руке по пузатому бокалу, Ларри уже мирно сидел на зеленом стуле.

— Я задержался на минутку, чтобы ополоснуть их в раковине внизу, — пояснил Гарольд. — Они были слегка пыльными.

— Красивые бокалы, — сказал Ларри. — Послушайте, я не ручаюсь, что это бордо не выдохлось. Мы можем налакаться уксуса.

— Кто не рискует, — с ухмылкой ответил Гарольд, — тот не выигрывает.

От этой ухмылки Ларри стало как-то не по себе, и он неожиданно поймал себя на мысли о гроссбухе — принадлежала эта книга прежним владельцам дома или Гарольду? И если Гарольду, то что же, черт возьми, могло быть там написано?

Они откупорили бутылку бордо и, к своему удовольствию, обнаружили, что вино отличное. Полчаса спустя они оба уже ощущали приятное опьянение — Гарольд чуть больше, чем Ларри. Но и при этом улыбка не сходила с лица Гарольда, вообще-то она стала даже шире.

От вина у Ларри слегка развязался язык, и он сказал:

— Эти афишки. Насчет большого собрания восемнадцатого. Как вышло, что ты не попал в этот комитет, а, Гарольд? Мне кажется, парень вроде тебя там бы не помешал.

Улыбка Гарольда стала не просто счастливой, а почти блаженной.

— Ну я ведь страшно молод. Наверное, они решили, что у меня еще опыта маловато.

— Я считаю, это просто позор. — Но думал ли он так на самом деле? Улыбка. Темное, едва заметное выражение подозрительности. Думал ли он так? Он не знал.

— Что ж, кто знает, что нас ждет в будущем? — с широкой улыбкой сказал Гарольд. — У каждой собаки — свой день.

Ларри ушел оттуда часов в пять. С Гарольдом он расстался дружески; Гарольд жал ему руку, улыбался, приглашал заходить почаще. Но у Ларри почему-то возникло такое чувство, будто Гарольду в высшей степени наплевать, появится он когда-нибудь здесь снова или нет.

Он медленно прошел по залитой цементом дорожке к тротуару и обернулся, чтобы помахать рукой на прощание, но Гарольд уже вернулся в дом. Дверь была закрыта. В доме царила прохлада, потому что жалюзи на окнах были опущены, и внутри это казалось нормальным, но, стоя сейчас снаружи, он вдруг подумал, что это был единственный дом в Боулдере из тех, где он успел побывать, в котором шторы были задернуты, а жалюзи опущены. Но тут же ему пришло в голову, что в Боулдере, конечно же, полно других домов, где окна тоже занавешены. Это дома умерших. Когда люди заболели, они задернули шторы, отгородившись ими от остального мира. Они задернули их и умерли в одиночестве, как предпочитает делать любое животное в свое последнее мгновение. Живые же — быть может, подсознательно боясь смерти, — широко распахивали ставни и открывали шторы.

От вина у него слегка разболелась голова, и он попытался убедить себя, что озноб, который он ощутил, явился следствием легкого похмелья, которое было справедливым наказанием за то, что он лакал хорошее вино, как дешевый мускат. Но дело было не в этом — нет, не в этом! Он оглядел улицу и подумал: „Хвала Господу за наше внутреннее видение. Хвала Господу за избирательность восприятия. Потому что без них мы могли бы все очутиться в Мире Грез“.

Его мысли смешались. К нему вдруг пришла полная уверенность, что Гарольд подглядывает за ним сквозь жалюзи, сжимая и разжимая ладони в жажде кого-то удавить, а его ухмылка превратилась в маску ненависти… „У каждой собаки — свой день“. В ту же секунду он вспомнил ночь в Беннингтоне, когда проснулся в оркестровой яме от жуткого ощущения, что там кто-то есть… а потом услыхал (или ему лишь почудилось?) приглушенный стук каблуков, шагающих на запад.

„Прекрати. Прекрати валять дурака“.

„Бут-Хил, [3] — всплыло по свободной ассоциации название в его мозгу. — Ради Бога, хватит, как бы я хотел никогда не думать о мертвых, об умерших за всеми теми спущенными жалюзи и задернутыми шторами, лежащих в темноте, как в туннеле, в туннеле Линкольна, Господи, что, если они все начнут двигаться, бродить вокруг, Боже, останови это…“

И неожиданно он поймал себя на воспоминаниях о том, как однажды в детстве ездил с матерью в зоопарк Бронкса. Они зашли в обезьянник, и запах там ударил ему в нос с такой силой, словно чей-то безжалостный кулак протаранил его до самых мозгов. Он повернулся, чтобы выскочить оттуда, но мать остановила его.

„Просто дыши нормально, Ларри, — сказала она. — Через пять минут ты вообще не будешь замечать противного запаха“.

И он остался, так и не поверив ей, лишь изо всех сил борясь с подступающей тошнотой (даже тогда, в семь лет, он больше всего на свете ненавидел рвоту), и она оказалась права. Когда он снова посмотрел на часы, то увидел, что они пробыли в обезьяннике около получаса, и он уже не мог понять, почему дамы, входившие в дверь, вдруг прижимали ладони к носу и морщились от отвращения. Он поделился этим с матерью, и Элис Андервуд рассмеялась.

„О, здесь по-прежнему гадко воняет. Еще как. Только не для тебя“.

„Как это получается, мам?“

„Не знаю. Все могут это делать. А теперь просто скажи себе: „Сейчас я снова понюхаю, как НА САМОМ ДЕЛЕ пахнет обезьянник“ — и глубоко вдохни“.

Он так и сделал, и вонь оказалась на месте и была даже хуже, чем когда они только вошли, и сосиски с вишневым пирогом начали снова подступать к горлу тугим, болезненным комком; он ринулся к двери и свежему воздуху, и ему удалось еле-еле удержаться от рвоты.

„Это избирательное восприятие, — подумал он, — и она знала про него, пусть даже и понятия не имела, как оно называется“. Едва эта мысль успела оформиться в его мозгу, как он услыхал голос своей матери, говоривший: „А ну-ка просто скажи себе: „Сейчас я снова почувствую, как ПО-НАСТОЯЩЕМУ пахнет Боулдер“. И он учуял этот запах — да-да, именно учуял. Он почувствовал, как пахло все, что было за закрытыми дверями и задернутыми шторами, он почуял медленное разложение, происходившее даже в этом городе, который вымер почти пустым.

Он зашагал быстрее, чуть ли не переходя на бег, вдыхая этот запах гнили, который он и все прочие давно перестали ощущать, поскольку запах был везде и во всем, окрашивал все их мысли, и они не опускали жалюзи и не задергивали штор, даже когда занимались любовью, потому что только мертвецы лежат за занавешенными окнами, а живые по-прежнему хотят смотреть на мир.

Содержимое его желудка подпрыгнуло вверх — теперь уже не сосиски с вишневым пирогом, а вино с шоколадками „Пейдей“. Потому что здесь был обезьянник, из которого ему никогда не выбраться, если только он не заберется на остров, где никто никогда не жил, и хотя он по-прежнему ненавидел рвоту больше всего на свете, сейчас его, кажется…

— Ларри? С тобой все в порядке?

Он был так ошарашен, что из горла у него вырвался слабый вскрик. Он вздрогнул и застыл на месте. Это был Лео, сидевший на кромке тротуара за три квартала от дома Гарольда. В руке он держал шарик от пинг-понга и играл им, бросая на мостовую и вновь ловя.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Ларри. Его сердцебиение медленно возвращалось к норме.

— Я хотел вернуться домой с тобой, — неуверенно объяснил Лео, — но я не хотел заходить в дом этого парня.

— Почему? — спросил Ларри и присел на тротуар рядом с Лео.

Лео пожал плечами и вновь устремил взгляд на шарик от пинг-понга. Тот со слабым стуком „Тук! Тук!“ ударялся об асфальт и прыгал обратно ему в руку.

— Я не знаю.

— Лео?

— Чего?

— Это очень важно для меня. Потому что мне нравится Гарольд и… не нравится. У меня к нему два разных чувства. У тебя когда-нибудь бывало два разных чувства к кому-нибудь?

— К нему у меня только одно чувство.